— По повадке видно: прислали в Эдремит лихоимца. Пока карман не набьет, не уедет.

Но Иззет-бей не очень походил на любителя набивать карманы. Он был слишком щедр и падок до развлечений. Поскольку самым главным делом в этом маленьком городке стало теперь следить за новым каймакамом, то сведения о его интимной жизни и поведении в малейших подробностях передавались из уст в уста и комментировались на тысячу ладов.

Юсуф увидел нового каймакама в первые же дни после его прибытия в город. Он сидел за своим столом, вертя в руке камышовое перо, как вдруг дверь распахнулась и появилась вначале голова, а потом хилое тело Иззет-бея.

Волосы у него были грязно-рыжие, усы и брови чуть потемнее. С виду ему было лет тридцать пять. Его тусклые голубые глазки так и бегали по сторонам, и свои слова он подкреплял пояснительными жестами длинных худых рук. Он спросил каждого, как его зовут, потом подошел к Юсуфу и оперся руками о стол.

— Ты что делаешь?

— Секретарствую, эфенди.

— Дорогой мой, я не о должности спрашиваю, а чем ты занимаешься.

— Делаю все, что поручат, — замявшись, ответил Юсуф.

Чиновник, неотступно следовавший за каймакамом, сложив на груди руки, пояснил:

— Это зять покойного Саляхаттина-бея, эфенди.

— Вот этот? — многозначительно переспросил Иззет-бей.

— Да, эфенди.

Юсуф стоял за своим столом и не мог оторвать взгляда от рук каймакама. Ногти на этих костистых, покрытых рыжими волосами руках были короткие, сплюснутые и кривые. В жизни Юсуф не видел таких уродливых рук, он с удивлением следил за их движениями. Задавая вопросы, каймакам жестикулировал одной рукой, а пальцами другой в это время постукивал по столу.

Он говорил с легким румелийским акцентом, всячески стараясь его скрыть. Юсуф вначале не почувствовал этого, но когда каймакам спросил: «Вот этот?», Юсуф сразу же заметил акцент, знакомый по манере разговаривать старой служанки.

Оглядев стены и перелистав несколько прислоненных к ним больших старых реестров, каймакам сказал:

— Ладно, работайте, — и вышел.

Каймакам произвел на Юсуфа неприятное впечатление. Он никак не мог забыть его голубых глаз — они, казалось, пачкали все, на чем останавливался липкий взгляд уродливых рук, которые несколько минут шевелились у него на столе.

Как нагло, как презрительно задавал он свои вопросы!

Когда он спрашивал людей, как их зовут или что они делают, казалось, что с его губ неслышно слетает еще одна фраза, сразу же доходившая до сознания того, к кому он обращался: «Неужели и ты человек?» Презрение, написанное на его лице, смешанное с жалостью, когда он обращался к старикам, к Хасипу и Нури-эфенди, стало еще более явным, как только очередь дошла до Юсуфа. Когда взгляд его упал на державшую перо правую руку Юсуфа, на которой не хватало большого пальца, он, не в силах, казалось, удержаться при виде столь комичного зрелища, растянул свое лицо в улыбке, показав желтые ровные зубы.

Когда же Иззет-бей спросил: «Вот этот?», Юсуф не на шутку встревожился. Значит, этому типу уже говорили о нем! Интересно, что? И кто говорил? Размышляя над этим, Юсуф почувствовал, как нелепо его положение здесь. «Зять бывшего каймакама!» Если и раньше, когда отец был еще жив, его раздражали робкие, но недвусмысленные взгляды чиновников, то теперь ему придется переносить их презрительное и, может быть, даже издевательское отношение.

— О чем задумался, сынок? — обернулся к нему Хасип-эфенди.

— Ни о чем, отец.

— Понравился тебе этот человек?

Юсуф пожал плечами. Хасип-эфенди грустно покачал головой.

— И мне он не приглянулся.

— Говорят, каждый вечер он выпивает с кем-нибудь из беев, — с обычным своим мрачным видом вмешался в разговор Нури-эфенди, перестав бормотать молитвы.

— А разве покойный смог бы сидеть с этими типами за одним столом и веселиться?! — откликнулся Хасип-эфенди. — Он даже на приемы к беям не ходил, хотя знал, что никто не подумает о нем дурного. И это после того, как он прожил здесь десять лет, когда все уже знали, что он за человек!

Помолчав, Хасип-эфенди продолжал снова:

— А ведь не прошло еще и трех дней, как он сюда приехал. Не успел познакомиться, и сразу — пьянствовать. Считает себя хитрецом, но пикнуть не успеет, как попадет в ловушку. Видали мы таких каймакамов до Саляхаттина-бея! Пытались всякие козни строить, думали, что умнее их в городе нет, а когда их отсюда выпроваживали, народ колотил в жестянки. Не знаю, право, но, по-моему, этого ждет такой же конец.

— Сын мой, Юсуф-эфенди, — проговорил Нури, снова прервав молитвы. — Вчера вечером они пили с Хильми-беем. Сначала накрыли стол в кофейне «Чынарлы», а потом пошли к Хильми-бею домой.

Юсуф на минуту задумался. Ну и что из того? Но тут ему пришло в голову, что каймакаму, вероятно, говорил о нем Хильми-бей. «Что им от меня надо?» — пробормотал он.

Ему хотелось подробно расспросить Нури-эфенди, поговорить с ним. Почему-то сегодня он не мог сидеть молча, как всегда. Что-то томило его. Но оба старика сняли носки, надели сандалии и с жестяными кувшинами в руках отправились совершать омовение.

Вскоре они вернулись, впереди шел Хасип-эфенди, за ним — Нури-эфенди, расстелили посреди комнаты старый молитвенный коврик и, бормоча молитвы, стоя бок о бок, совершили намаз.

Юсуф с трудом дождался вечера. Выйдя из управы, он быстро зашагал по улице. Когда он проходил по Верхнему рынку, из окна своей конторы его окликнул адвокат Хулюси-бей.

Юсуф не видел Хулюси-бея со дня смерти отца, да и во время похорон обменялся с ним двумя-тремя словами. Тогда Хулюси-бей сказал ему: «Сын мой, ты знаешь, мы дружили с твоим отцом. Если будет у тебя нужда или беда, сейчас же приходи ко мне». Но Юсуф тогда ничего не слушал и ни о чем не думал. Только сейчас он вспомнил эти слова Хулюси-бея.

Юсуф вошел в его маленькую контору. Это была обычная комната с низким потолком, только побеленная и заставленная диванами и креслами. На полу лежал красивый ковер, а у стены перед адвокатом стоял широкий стол с коричневыми конвертами и бумагами на нем. На стенах висело множество табличек с изречениями из Корана. Над головой Хулюси-бея красовалась большая таблица, на которой великолепным сюлюсом[34] было начертано:

Чуть левее в глубине конторы висели таблички поменьше. На них были начертаны выдержки из шариата:[35] «Каков умысел, таков и приговор!», «Сомнение не устраняет уверенности!», «Во избежание ущерба всеобщего предпочтителен ущерб частный». Прямо перед Хулюси-беем, как предостережение, висела надпись, выполненная изумительно красивым таликом:

Хулюси-бей отодвинул свой стул к полке с томами законов, указал Юсуфу место на диване напротив себя и спросил, точно собирался говорить о погоде:

— Ты совсем ко мне не заходишь, сын мой. Ну, как ты живешь?

— Хорошо, эфенди.

— Как ханым? Как дочь моя?

— Хорошо, эфенди.

— Выпьешь кофейку?

— Благодарю, эфенди.

— Подожди благодарить. От кофе не отказываются. — И он крикнул в окно торговцу, продававшему кофе в ряду напротив:

— Принеси нам две чашки с сахаром!

Ножки стола, за которым сидел Хулюси-бей, были точеные и сужались книзу. Слегка сощурив глаза, Юсуф, не отрываясь, разглядывал круги на этой ножке и гадал, зачем позвал его Хулюси-бей. Ему хотелось поскорее уйти домой.