— Посидеть, поговорить было бы неплохо, но я тут проездом, поезд отходит меньше чем через час… Как бы не опоздать… Знала бы, что вы живете в Анкаре, непременно разыскала бы вас. Мы приехали вчера ночью.

Только сейчас я заметил, что рядом с ней стоит бледная девочка лет восьми-девяти.

— Это ваша дочь? — спросил я с улыбкой.

— Нет… Родственница!.. Мой сын учится на юридическом факультете.

— Вы до сих пор советуете ему, какие читать книги?

Она поняла меня не сразу, потом, вспомнив, улыбнулась:

— Да, все еще приходится давать ему советы, но он уже к ним не прислушивается… Тогда он был совсем маленький… Лет двенадцати… Господи, как быстро бегут годы!.. Как быстро!..

— Но вы совсем не изменились!

— Представьте — и вы тоже!

Я вспомнил ее возглас при нашей встрече, но ничего не сказал.

Мы шли рядом. Я никак не решался спросить ее о Марии Пуд ер и болтал о всяких пустяках.

— Вы так и не сказали, как попали в Анкару…

— Сейчас объясню. Мы здесь только проездом. Мы проходили мимо открытого кафе, и я уговорил ее выпить лимонада.

— Мой муж сейчас в Багдаде… Вы же знаете, он торговец колониальными товарами, — снова заговорила она, присев на стул.

— Но Багдад, помнится мне, не немецкая колония!

— Знаю, дорогой… Но мой муж занимается торговлей тропическими товарами. В Багдаде он закупает хурму.

— И в Камеруне он закупал хурму?

Фрау Доппке посмотрела на меня осуждающе, и я понял, что допустил бестактность.

— Если это вас так интересует, напишите ему письмо. Торговля не женское дело.

— А сейчас куда вы едете?

— В Берлин… Соскучилась по родине… К тому же, — она кивнула головой в сторону бледной девочки, которая сидела с ней рядом, — надо отвезти ее домой… Она очень слабенькая, на зиму мы брали ее к себе.

— И часто вы ездите в Берлин?

— Два раза в год.

— Отсюда можно заключить, что дела у герра Доппке идут неплохо.

Она рассмеялась.

Я все не решался спросить о Марии. И не из природной робости, а из страха перед тем, что услышу. Казалось бы, не все ли равно? Все мои чувства давно умерли. Чего же я боюсь? Вполне вероятно, что и Мария нашла себе какого-нибудь Доппке. А может быть, она все еще не замужем, продолжает искать «мужчину, который ее поймет». И уж наверняка даже забыла мое лицо.

Впрочем, и я тоже не мог восстановить в памяти ее облик. Впервые за десять лет я спохватился, что у меня нет ее фотографии. Почему мы не обменялись фото перед расставанием? Потому, вероятно, что каждый из нас надеялся на скорую встречу и полагался на свою память! Стало быть, я не могу ясно вспомнить ее лицо, если впервые сожалею, что у меня нет ее портрета. А ведь в первые месяцы нашей разлуки я мог представить себе ее лицо до малейшей черточки… а потом… потом, когда я понял, что все кончено, я изо всех сил старался стереть самую память о ней, хотя и знал, что этого мне не удастся сделать. Образ мадонны в меховом манто, пусть только в воображении, продолжал властвовать надо мной. И вот теперь, когда я был уверен, что воспоминания о прежних днях уже не взволнуют меня, ее лицо поблекло в моей памяти. А у меня нет даже ее фото.

Впрочем, что бы это изменило?

Фрау Доппке посмотрела на часы и поднялась. Я решил проводить ее до вокзала.

Она восторгалась Анкарой и Турцией:

— Такого предупредительного отношения к иностранцам я не встречала нигде — даже в Швейцарии, обязанной своим процветанием прежде всего туристам. Швейцарский народ смотрит на иностранцев как на грабителей, вторгшихся в их дом. А в Турции каждый старается чем может им услужить. Очень мне нравится Анкара!

Она болтала не умолкая. Девочка шла на пять — десять шагов впереди, притрагиваясь к каждому встречавшемуся по пути деревцу. Когда мы подошли к вокзалу, я наконец набрался решимости и как можно более равнодушным тоном спросил:

— У вас в Берлине много родственников?

— Нет, не очень. Я ведь родом из Праги, первый мой муж был голландцем. А почему вы этим заинтересовались?

— Однажды я познакомился с женщиной, которая сказала мне, что она ваша родственница…

— Где?

— В Берлине… Мы встретились на одной выставке. Она — художница.

— И что было потом? — спросила она, оживившись.

— Потом… Потом, — заколебался я. — Не помню… Мы с ней о чем-то говорили. Она выставила замечательный портрет.

— А вы не помните ее имени?

— Пудер… Мария Пудер!.. Ее подпись стояла под портретом… Да и в каталоге значилось ее имя.

Фрау Доппке молчала.

— Вы знаете ее? — спросил я.

— Да… А почему она вам сказала, что мы с ней родственницы?

— Я упомянул случайно, в каком пансионе живу, а она сказала, что у нее есть там родственница. Так, кажется, было. Точно не помню. Как-никак прошло десять лет.

— Да. Немало воды утекло. Ее мать рассказывала мне, что она дружила с каким-то турецким студентом. Вот я и подумала, уж не вы ли этот студент? Пока она была в Праге, турок уехал из Берлина. Так она его больше и не видела.

Мы незаметно дошли до вокзала. Фрау Допп-ке сразу же направилась к своему вагону. Я боялся, что она переменит тему и я так ничего и не сумею узнать. Поэтому я пристально на нее глядел, всем своим видом показывая, что жду продолжения разговора.

Проследив, чтобы посыльный из гостиницы уложил все принесенные вещи, фрау Доппке отослала его и повернулась ко мне:

— Почему вы хотите знать о Марии? Вы же говорите, что были мало с ней знакомы?

— Но она произвела на меня сильное впечатление… И ее портрет мне очень понравился…

— Она была хорошей художницей.

— Почему «была»? А теперь — нет? — спросил я с внезапной безотчетной тревогой.

Фрау Доппке осмотрелась, увидела, что девочка уже в вагоне, и негромко сказала:

— Конечно, нет… Ведь она умерла.

— Умерла! — простонал я. Люди, стоявшие на перроне, оглянулись, а девочка, высунув голову из открытого окна, смотрела на меня удивленными глазами.

И фрау Доппке внимательно поглядела на меня.

— Что с вами? — спросила она. — Почему вы так побледнели? Вы же говорили, что почти ее не знаете!

— Это так неожиданно!

— Но прошло столько времени… Лет десять….

— Десять? Не может быть…

Фрау Доппке отвела меня в сторону и начала свой рассказ.

— Я вижу, смерть Марии вас потрясла. Я расскажу вам о ней подробнее. Через две недели после вашего отъезда мы с герром Доппке отправились к нашим родственникам под Прагу. Там мы встретились с Марией и ее матерью, с которой у меня, признаться, были не очень хорошие отношения. Но на этот раз мы не ссорились. Мария выглядела неважно. Была бледной, худой. Она говорила, что перенесла тяжелую болезнь. Через некоторое время Мария немного оправилась, и они вернулись в Берлин. Мы тоже вскоре уехали в Восточную Пруссию, мой муж оттуда родом… Зимой, возвратившись в Берлин, мы узнали, что Мария умерла в начале октября. Услышав об этом, я тотчас же разыскала ее мать. От пережитого горя она так постарела, что выглядела шестидесятилетней старухой, а ведь ей было тогда не больше сорока шести. От нее я узнала, что после возвращения из Праги Мария чувствовала себя не очень хорошо. Выяснилось, что она в положении. Мария была очень обрадована, но почему-то не захотела сказать матери, кто отец ребенка. На все расспросы у нее был один ответ: «Потом узнаешь!» Она говорила, что должна скоро уехать, и уже готовилась к отъезду. Однако ей становилось все хуже и хуже. Врачи опасались за ее жизнь и настоятельно советовали сделать аборт. Но Мария не соглашалась. Когда ей стало совсем плохо, ее положили в больницу. У нее обнаружилась альбуминурия. Так, кажется, называется эта болезнь. К тому же она была очень слаба после перенесенной незадолго до того болезни… Перед родами она несколько раз теряла сознание. Пришлось прибегнуть к операционному вмешательству. Ребенка удалось спасти. Однако Мария истекла кровью и умерла. До самого конца она не верила, что может умереть. Перед тем, как окончательно потерять сознание, она сказала матери: «Узнаешь, кто он, — удивишься, но потом будешь довольна». Однако имя отца ребенка она не успела назвать. Еще до отъезда в Прагу Мария часто говорила матери о каком-то молодом турке. Но мать никогда его не видела. Лет до четырех дочь Марии находилась в больницах и диспансерах, а потом ее забрала к себе бабушка. Девочка слабенькая, болезненная, но очень симпатичная, не правда ли?