На меня посыпались жалобы. И я, нищий, не имевший соб­ственного угла, подвергавшийся грубой дискриминации, уго­варивал этих бедолаг, что кругом царит светлое торжество социализма и что их священный долг радостно отдать свои голоса за блок коммунистов и беспартийных!

Жизнь становилась тяжелее и тяжелее. Занятия в заочном институте, за которые я с энтузиазмом взялся осенью и ус­пешно сдал первый семестр, оказывались мне не под силу. Меня непреодолимо клонило ко сну, даже на блестящих лекциях математика Берманта, и я понял, что ходить мне на них бесполезно. Начались ночные смены, вообще уничтожав­шие весь день. Оставаясь по ночам в одиночестве, я с не­терпением ждал рассвета, ибо уже знал по опыту, что самое трудное время — это предрассветные часы, когда приходится отчаянно бороться со сном. Но стоило пробиться первым лучам солнца, как борьба со сном прекращалась.

Я впервые оценил, что такое сон. Когда станки работали бесперебойно и не надо было заряжать их и затачивать резцы, я спал, растянувшись на простом железном верстаке. А по цеху бегали отвратительные огромные крысы, питавшиеся ма­шинным маслом.

На новый, 1951 год, Юра пригласил меня на вечеринку. Я был настолько утомлен, что вскоре после того, как проводили старый год, я свалился как убитый и проснулся лишь утром.

Одним из идолов дня был тогда писатель Михаил Бубеннов, бездарный графоман и антисемит. Его роман «Белая бе­реза» был удостоив Сталинской премии. На заводе было ус­троено обсуждение его романа, и я, не понимая, кто такой Бубеннов, с готовностью принял в этом участие. Обсужде­ние превратилось в необузданное славословие. Единственным «критиком» оказался я, обнаружив в «Белой березе» темное пятно... У одного из его героев была внебрачная связь. Я выразил недовольство, заметив, что это бросает тень на со­ветских людей. Бубеннов исподлобья слушал.

Главным общественным форумом на заводе была разде­валка, где рабочие надевали спецодежду. Все разговоры были страшно наивными, а в политических комментариях царили фантастические мифы. Я снисходительно относился к ним, но лишь потом понял, что на Трансформаторном заводе я был еще среди квалифицированных рабочих.

К весне я обнаружил, что в заводской библиотеке хра­нится много дореволюционной литературы. Я жадно набро­сился на Гофмана, которого читал и раньше. Теперь в моих руках оказались «Серапионовы братья».

Летом я взял учебный отпуск, сдал успешно экзамены, бу­дучи уверен, что с этими оценками смогу перейти на второй курс какого-либо института. Я устал, был разбит, утратил ам­биции, и мне было решительно все равно, куда идти. Было лишь непреодолимое желание получить высшее образование. Первым делом я сделал попытку перейти на какой-нибудь факультет очного Энергетического института. В то время в связи со сталинскими стройками резко расширился гидро­энергетический факультет, набиравший студентов откуда по­пало. Но мне с фальшивым огорчением сказали, что програм­мы очного и заочного институтов не совпадают. Я стал выяснять, в чем же разница. Мне сказали, что курс мате­матики очного института шире заочного. Я сразу выразил готовность досдать разницу, но со мной не хотели разго­варивать. Тем временем туда принимали из самых паршивых институтов, где программы гораздо сильнее отличались от их программы, чем моя.

Мое обращение на факультет электрооборудования про­мышленных предприятий привело к тем же результатам. Я обратился в общую приемную комиссию Энергетического ин­ститута. Председатель комиссии Филиппов, эффектный высо­кий худощавый человек спортивного типа, бросил на меня полупрезрительный взгляд. Я изложил ему свою, совершенно реальную просьбу. Филиппов, не говоря ни слова, встал, пошел к двери, открыл ее и громко спросил: «Кто следую­щий?» Меня как будто облили помоями. Филиппов ничего не знал о моем отце. Он смотрел лишь на мою физиономию и видел мое еврейское имя. Этого было достаточно. Нас не только обманывали. Нам пытались внушить мысль, что мы и в самом деле умственно неполноценные и второго сорта. Це­лый народ, давший государственных деятелей, военных, дип­ломатов, писателей, ученых, хотели умственно кастрировать и отучить от мысли, что он на что-то способен, кроме вто­ростепенной работы.

В то же лето Дима, золотой медалист, успешно посту­пивший год назад на инженерно-физический факультет МИФИ, неожиданно был переведен на гораздо менее пре­стижный приборостроительный факультет. Я уже говорил, что его отца, подозреваемого в еврейском происхождении, сняли с поста главного инженера главка. Мать Димы была потомственная русская дворянка. Отец, член партии, в от­чаянии побежал в дирекцию МИФИ со справкой своего церковного крещения в детстве. Ничего не помогло. Дима был навсегда удален из теоретической физики, о которой мечтал.

Я обратился в СТАНКИН. Переговоры с деканом станко­конструкторского факультета Ананьевым не привели ни к чему. Он отказался принять меня на второй курс. То же под­твердил директор СТАНКИНа Гаврила Гаврилович Кириллов, мотивируя тем, что я с заочного отделения. Тем временем на второй курс СТАНКИНа были приняты десятки студентов из других институтов, в том числе — из заочных. Я отправился в Министерство высшего образования к начальнику главка технических вузов Аржанникову жаловаться на Кириллова, ибо право было на моей стороне. Аржанников заявил, что давно знает Кириллова и уверен в том, что тот не может сделать ошибки.

Я был окончательно сломлен. Придя в приемную комис­сию СТАНКИНа, принимавшую заявления на первый курс, я спросил, на какой факультет у них самый маленький кон­курс. Мне сказали, что на технологический. С чувством ма­зохизма я подал заявление на этот факультет на общих ос­нованиях.

Я набрал на экзаменах 29 очков из 30, причем един­ственное очко потерял на математике, где была устроена особая процедура, разделявшая евреев и неевреев. Неевреи направлялись к экзаменаторам-евреям, а все евреи — к сви­репой толстой бабе — Земцовой, без жалости пытавшей каждого еврея часа по четыре. Но я был принят. Жизнь по­ворачивалась к лучшему.

Я пошел увольняться с завода. В цеху я столкнулся с парторгом Климовым, худым туберкулезным человеком с наголо выбритым черепом. У меня никогда не было с Климо­вым ни малейших столкновений. Он попросил, чтобы я как комсорг пришел на заседание партбюро цеха отчитаться за работу. Ничего не подозревая, я пришел в назначенный день, втайне даже гордясь тем, как серьезно относятся к моей де­ятельности. Взял слово Климов. Я не мог поверить своим ушам. Оказывается, я устроился на завод, чтобы укрыться от воинской повинности! Это была не просто ложь. Все при­сутствующие отлично знали, что, во-первых, Трансформатор­ный завод, не будучи военным, не давал никаких льгот и от­туда брали в армию пачками, а, во-вторых, мне в 1951 году исполнялось только восемнадцать лет, и мне даже после ухо­да с завода оставался еще год до призывного возраста.

Климов, с ненавистью глядя на меня, потребовал, чтобы завод обратился в СТАНКИН, — разоблачить меня как анти­общественный элемент. Члены партбюро сидели, потупив го­ловы, но никто не сказал в мою защиту ни слова.

Я вышел потрясенный. Такого в моей жизни еще не бы­вало! За всю мою самоотверженную работу меня «отблаго­дарили» именно так! В коридоре я столкнулся с начальником цеха Котовым, который относился ко мне очень хорошо. Он не был на партбюро.

— Ну как?

— Климов меня обвинил, что я на завод устроился, чтобы военной службы избежать! — чуть не плача сказал я.

— Ну и сволочь! — потемнел Котов. — Не расстраивайся.

Зачем это понадобилось Климову? Была ли это его ини­циатива, или же был приказ устроить и в его цеху антисе­митскую провокацию? Может быть, он просто позавидовал, что я вырвался с завода и ушел в другую жизнь? У Климо­ва высшего образования не было. Он прожил после этого не­долго и умер от туберкулеза.

Для меня это была огромная травма. Годами я обходил Электрозавод, боясь встретить бывших знакомых.

Тем временем стряслась неприятность и у Туси. И она пошла было по комсомольской линии на «Буревестник». Ее выбрали секретарем комсомольской организации всей фаб­рики, что было видной позицией. Но вскоре в «Московском комсомольце» появился ухарский фельетон о том, как она и еще один еврей воровали якобы членские взносы. Это также была грубая ложь. Туся не имела никакого вкуса к деньгам ни до этого, ни после. Ее сняли с позором с поста секрета­ря, и это было для нее тяжелой травмой. Теперь я начинаю думать, что оба наши дела были отражением общей антисе­митской кампании в комсомольских организациях в то время.