На подорвавшемся крейсере у кого-то, то ли у самого Святова, то ли у командира крейсера капитана 2-го ранга Петрова, то ли у сигнальщиков от ужаса начались галлюцинации, поскольку на мачте «Максима Горького» поднялся сигнал: «Вижу подводную лодку противника». Идущий малым ходом «Гордый» на этот сигнал никак не мог отреагировать, но «Стерегущий», на котором капитану 3-го ранга Збрицкому удалось водворить порядок, начал сбрасывать глубинные бомбы. Они рвали море на части, устремляя к небу бело-зеленые султаны. Море стонало.
В 4 часа 47 минут к грохоту глубинных бомб присоединился взрыв мины в параване «Гордого». Корпус корабля сильно подбросило вверх, а затем накрыло волной. Погас свет. Ефет и все стоящие на мостике были сбиты с ног. Взрывом выбросило за борт матроса Немирю, но его тут же вытащили, схватив за волосы. Взрыв и наступившая темнота привели к панике. Ничего не соображая, матросы метались по кораблю. Многие бросались за борт. В темном кубрике электромеханической боевой части, куда поместили большую группу моряков из еще не опомнившегося экипажа «Гневного», началось настоящее безумие. Потеряв контроль над собой, обезумевшие от страха люди, давя друг друга в полной темноте, кинулись к трапу, ведущему на верхнюю палубу. Воем и хрустом костей огласились внутренние помещения «Гордого». Страшная давка на трапе не давала возможности вырваться наверх.
Старшина 1-ой статьи Анисимов и несколько матросов «Гордого» преградили им путь, пустив в ход деревянные кувалды для забития клиньев при заделке пробоин. Гулкие удары кувалдами по головам, ругань, вопли, тяжелая матерная брань смешались в темноте. Загоняя матросов «Гневного» обратно в кубрик, Анисимов обещал размозжить голову каждому, кто попытается без команды выйти на верхнюю палубу.
Через 10 минут на корабле вновь появился свет, заработали механизмы. Эсминец малым ходом, почти на ощупь, выбирался с минного поля. Ефет, сжав ручки телеграфа, был готов мгновенно рвануть их назад, если придется остановить корабль.
В 6 часов 2 минуты почти у самого левого борта коротко сверкнул второй взрыв. Ефету показалось, что залпом ударили сразу несколько орудий. Нос эсминца сначала подняло вверх, затем выгнуло среднюю часть палубы. «Гордый» задрожал и заскрежетал изгибающимся корпусом. Вылетели из гнезд репитеры гирокомпаса. В кают-компании сорвало с креплений столы. Лопнули плафоны освещения. Вышли из строя оптические приборы. Вновь погас свет. Остановилась вторая машина. В помещение третьего котельного отделения и в машины хлынула вода. Многим казалось, что это уже конец. Но на этот раз паники не было. Люди остались на своих местах. Шла яростная борьба за живучесть: крепились переборки, заводились пластыри. Все водоотливные средства работали с полной нагрузкой.
Едва живым выбрался «Гордый» с минного поля, а изуродованный корпус «Гневного» все еще покачивался на волнах. С идущего задним ходом искалеченного «Максима Горького» поступил приказ «Гордому» добить «Гневный» артогнём. Побледнев, артиллерист «Гордого», старший лейтенант Дутиков, дал установку и четыре стотридцатки эсминца сделали первый за время войны залп и не по противнику, а по собственному собрату. Залп за залпом давал «Гордый», в клочья разрывая все довоенные иллюзии и доктрины. После четвертого залпа на «Гневном» вспыхнул сильный пожар. Увеличивая дистанцию, «Гордый», не прекращая огня, отходил малым ходом. Пожар на «Гневном» все больше разгорался, а затем море снова вздрогнуло от страшного взрыва. Высоко взметнулся огненный смерч в сгустках черного дыма и летящих обломков. Когда столб огня и воды осел, «Гневного» на поверхности не было. Сняв вместе со всеми фуражку, капитан 3-го ранга Ефет понял, что, что бы не случилось в будущем, он никогда в жизни не забудет этого первого боевого выхода в море. Не знал он только, что жить ему и его кораблю судьбою было отмерено чуть меньше пяти месяцев.
На буксире канонерской лодки «Москва» «Гордый» пришёл в Таллинн для ремонта полученных повреждений, что было большим сюрпризом для штаба флота, куда поспешили сообщить, что «Гордый» погиб вместе с «Гневным». Видимо, кто-то на «Максиме Горьком» решил на всякий случай подстраховаться. События последующих полутора месяцев запечатлелись в памяти Ефета как какой-то багрово-чёрный сон, сон человека, заснувшего после долгой бессонницы с острой зубной болью. Столбы воды, обрушивающиеся на палубу от близких попаданий авиабомб; метание по Рижскому заливу; матросы, перебравшиеся в кормовые кубрики на случай новых подрывов на мине; плачущий на корме «Гордого», обожженный, измазанный мазутом, потерявший фуражку капитан 3-го ранга Письменный — командир «Сердитого», с которого «Гордому» пришлось, как и с «Гневного», снимать команду; повреждение винтов о грунт в проливе Виртсу; доковый ремонт в Таллинне...
11 августа «Гордый» вышел из дока, и вскоре ему «нарезали» сектор обстрела между Нымме и Пиритой. Две недели у всех на эсминце, стоявшем в Минной гавани и постепенно отдававшем одного за другим матросов своего экипажа в мясорубку сухопутного фронта, затаенно теплилась надежда, что противник не войдет в зону действия их не такой уж крупной артиллерии. Надежда эта таяла с каждым днем, а 24 августа эсминцам поступил приказ флагарта флота капитана 1- го ранга Фельдмана, переданный через флагманского артиллериста ОЛС Сагояна: выдвинув на берег корректировочные посты, открыть огонь по наступающему противнику. Огонь «Гордого» успокаивал Ефета. Наконец-то его корабль наносит реальный урон противнику. Если и не его кораблям, то хоть танкам и пехоте. Кончились мучительные дни хаоса и неразберихи — наконец, реальное дело.
На мостик поднялся военком эсминца Носиков. Он только что закончил политбеседу со свободными от вахты. Уже два месяца в глазах матросов, привыкших ничего не говорить вслух, светился немой вопрос: что же происходит? Почему поражения следуют за поражениями? Почему бежит сухопутная армия? Почему так нелепо используется флот? Привычные довоенные ссылки на троцкистов, на бухарино-зиновьевский блок, на кулаков и вредителей всех мастей, на врагов народа всех оттенков и даже на международный империализм уже не годились. А нового ничего не было. Пришлось прибегнуть к старому, веками оправдывавшему себя приему — затронуть чуткие, хорошо реагирующие на любое прикосновение струны великорусского национализма. Россия — мать наша! Сколько раз она подвергалась нашествию. Вставайте, люди русские! Александр Невский, Дмитрий Донской, Иван Грозный, Петр Великий, Суворов, Кутузов, Нахимов, Скобелев и Макаров, как выпущенные из тюрьмы духи после двадцатипятилетнего заключения, замелькали на плакатах, заставках боевых листков, стенгазет, многотиражек, врывались в центральную прессу. Правда, муки Дмитрия Донского перед бранью с Мамаем смотрелись несколько абстрактно в условиях конкретной военной катастрофы, но всё-таки эта линия действовала.
Слово «Россия», почти запрещённое в течение двух десятилетий, снова получило право на существование и своим могучим звучанием вдохновляло измученных морально и физически людей. Идея, вбиваемая в головы тысячелетиями, в 1941 году полностью поглотила слишком сложные рассуждения о генеральной линии.
И комиссар Носиков, глядя на измученные, осунувшиеся лица немногих оставшихся на борту матросов, давно забывших о четырех вахтах и мечтавших хотя бы о трех, вдруг, впервые за многие годы, нашел для них простые слова, неначертанные в директивах ГлавПУРа ВМФ. Он не стал говорить ни о Чудском побоище, ни об артиллеристах Ивана Грозного, повесившихся на своих пушках, чтобы не попасть в плен, ни даже о великой мудрости товарища Сталина, видевшего вперед на сотни лет. Носиков знал, как мало эти вопросы беспокоили матросов. Сейчас в их глазах светился один вопрос: почему не уходим? Мы же все погибнем в этих лужах. «Немцы подходят к Ленинграду,» — сказал Носиков. Точных данных у него нет, но бои, кажется, идут уже около Луги. Мы здесь и сдерживаем несколько гитлеровских дивизий, не давая им принять участие в марше на Ленинград. Он не знает планов высшего командования, но даже если ими и решили пожертвовать во имя спасения Ленинграда и родного им всем Кронштадта, то им остается только выполнить свой долг.
