Всю ночь Леся не выходила. Временами из землянки доносились неясные звуки, похожие на глухие удары, к которым иногда присоединялся еле слышный металлический звон. За озером изредка постреливали, и когда раскатистый гул замирал, из землянки можно было снова услышать ритмичные таинственные звуки.

Как только стало светать, Леся вышла из землянки. Побледневшая, но непривычно напряженная, она была словно свита в тугой клубок. В это время всегда приходил старый партизанский кашевар Филипп Галаган, приносил завтрак командиру отряда. Вскоре он явился, но в землянку Леся его не пустила. Старик удивился — ведь и вчера Вовкобою было худо, а все же поесть он давал командиру сам. Но когда Леся стала у двери и приказала отдать котелок ей, он покорился и лишь горестно покачал головой:

— Так-то ему, выходит, худо?

— Та́к вот, дядько Филипп, — девочка отвела взгляд от старика.

— А что, если… — Повар не отважился договорить. С полминуты помолчал, потом добавил: — Не доведи господь! В его жизни и наша жизнь.

То была правда, и никто не знал ее лучше Леси.

В полдень, когда Филипп принес командиру обед, он уже не спрашивал, можно ли ему внести котелок в землянку. И все, кто приносил боевую сводку или шифровку с Большой земли, покорно отдавали девочке листок и терпеливо дожидались вблизи, пока Леся вынесет из землянки ответ. Даже те, кто приходил за устным распоряжением, должны были хотя бы вкратце изложить дело на бумаге — все знали, что Леся никого не пускает в землянку: ведь врач убит еще в первый день немецкого наступления и единственный врач возле Вовкобоя — она.

Лесю теперь трудно было узнать. Она помрачнела, но стала словно взрослее и еще деловитее. Ответы, с которыми она выходила, были точными и исчерпывающими. Высокий, полудетский голос был так же звонок, как и раньше, но появились в нем и настойчиво звучали какие-то новые, несвойственные ему прежде ноты. Даже если ответ ее кого-нибудь не вполне устраивал или мог вызвать недовольство, никто не решался возразить — не только потому, что то был ответ от имени Вовкобоя, но и по какой-то иной причине, связанной с самой девчонкой, с ее внутренней волей, со скрытой силой ее слов.

На третий день наступления немцы вконец осатанели. Изможденные бойцы партизанского отряда уже не в силах были сдерживать озверелый натиск, усиленный несколькими танками и десятком пушек. Выход был один: перебраться через озеро, оставить врагу партизанскую планету — лес.

Когда Дзюба вынырнул из чащи и быстро направился к землянке, Леся была на своем обычном месте, возле поваленного ствола, но не сидела, а прохаживалась вдоль него большими медленными шагами. Задумавшись, она крепко сцепила за спиной свои слабые, тоненькие руки и даже не заметила, когда матрос подошел.

— Ты куда? — бросилась она наперерез, увидев, что он направляется в сторону землянки.

— К Вовкобою, куда же еще!

— Стой! — крикнула она вдруг с такой силой, что голос ее надломился.

Матрос остановился и удивленно глянул на нее. Дзюбу поразил и сам окрик, которого он от Леси не мог ожидать, и решительность ее запрета в эту тяжкую минуту, когда над отрядом нависла угроза и до крайности нужен был Вовкобой. Он не мог представить, что командир, зная о трагическом положении отряда, способен поставить пусть и необходимый, но все-таки личный покой выше интересов дела и безопасности своих товарищей.

Дзюба уже раскрыл было рот, чтобы возразить, но Леся опередила его. Она усмехнулась, и глаза ее насмешливо блеснули.

— Да ты глянь на себя! — воскликнула она. — Сам скис и Вовкобоя убьешь своей кислой миной!

Это был удар по матросскому достоинству Дзюбы — Леся понимала. По существу, она обвиняла севастопольского моряка в панической трусости и сознательно рассчитывала на то, что такое обвинение должно его обидеть и покорить. Но Дзюба не обиделся и только горестно вздохнул:

— Все равно конец… Немцы уже отозвались и с тыла…

— Так-таки уже и конец! — не унималась девочка. — Что-то ты сегодня очень перетрусил.

Дзюба понял, что Вовкобоя ему увидеть сейчас не удастся. Он снова взглянул на Лесю и снова встретил взгляд, исполненный обидной насмешки и спокойной решимости.

— Ну ладно, — сказал он, — только не заставляй писать. Передай, что к ним свежая рота подошла, а наши хлопцы уже так обессилели, что и мушек на винтовках не видят.

— По тебе видать, что надо доложить… — сердито глянула девочка и ступила на первую ступеньку. Потом снова обернулась к нему одним только лицом — теперь оно было сосредоточенным и суровым. — Только ты ответа не жди. Постарайся их удерживать как можно дольше, а я ответ сама принесу.

Она сошла вниз и исчезла за утлой дверкой.

Дзюба еще с минуту потоптался на месте, не зная, что делать. Вдруг за озером разнесся тяжелый, раскатистый взрыв. Матрос резко повернулся в ту сторону, откуда катилось глухое эхо. Должно быть, немцы угодили в снаряды, прикопанные у самого берега. А может, так налегли, что пришлось самим их взорвать? Дзюбу всполошило такое предположение. Он бросился вниз, в чащу, и через несколько минут уже спускал на воду легонькую лодку.

Он быстро загребал воду веслом под широкое днище, внимательно всматривался в синеватый сумрак, что клубился на противоположном берегу, перемешанный с дымом от недавнего взрыва, но думал о насмешливых словах девочки. Конечно, положение тяжелое, наверное, и Леся понимает, что сдержать вражеский натиск вряд ли удастся… Но ведь недаром она бросила ему в лицо те обидные слова. Значит, у Вовкобоя есть определенные намерения, о которых девочке что-то известно… Она все время возле командира и не решилась бы насмешничать, если бы не знала точно, что Вовкобой видит какой-то выход из тяжелого положения и потому не считает его таким тяжелым: значит, надо во что бы то ни стало сдержать вражеский натиск, сберечь больше людей и боеприпасов, и Леся принесет приказ, который спасет отряд!

Когда Дзюба прополз через ход сообщения и наконец добрался до своего окопа, положение было критическое. Немцам действительно удалось взорвать склад боеприпасов, и теперь уже партизанам недоставало патронов для пулеметных дисков и лент. Наверное, немцы почувствовали, что огонь ослаб, и начали заходить с флангов. Бойцы постепенно отходили к озеру, ненадолго залегали и отстреливались. Крайне уставшие, они были похожи на темные привидения, которые вдруг припадали к земле, подхватывались, внезапно перебегали на другое место и снова замирали, припав к влажному, поросшему травой побережью.

Весть о том, что тяжело раненный командир вот-вот должен прислать новый приказ, ободрила даже эти разбросанные вдоль берега привидения. Значит, жив. Значит, способен решать и даже руководить. Стало быть, выход найдет, как находил не раз. Из последних сил старались овладеть собою, преодолеть усталость, бросавшую в равнодушие безысходности, старались зацепиться еще за один клочок приозерной земли, чтобы хоть временно задержаться в ожидании нового приказа. Минуло четверть часа, может, немного больше, и все поняли, что отступление действительно прекратилось и партизанам посчастливилось зацепиться за сырой берег крепче. Все чувствовали, что это напряжение — последнее, что если минет еще четверть часа и немцы нажмут снова, ни у одного бойца не будет сил. И все невольно снова поглядывали назад, где в прогалинах между ветвистыми деревьями виднелась серая полоска озерной воды: оттуда должна была прийти спасительная весть от Вовкобоя…

Вдруг из-за дальних деревьев мелькнуло голубое пятнышко, оно быстро приближалось, росло, и вскоре все узнали тоненькую фигурку знакомой девочки. Леся бежала не пригибаясь, хотя пространство насквозь простреливалось. Бойцы замерли, даже пулеметы, изредка еще строчившие перед тем, захлебнулись и умолкли, словно и они понимали, что приближается вестник. Леся бежала и вдруг пропала с глаз — ее поглотил неглубокий ход сообщения. Теперь все повернулись лицом в сторону окопа, в котором по-прежнему впереди всех был Дзюба. И точно, через мгновение она появилась там — не одна только девичья головка с соломенными косичками, а вся, в полный рост, в голубом платьице, ярко вырисовывавшемся на фоне лесной зелени. На миг она повернулась лицом к озеру, вдоль которого залегли бойцы, и крикнула: