Как-то, едва ли не перед самым началом войны, Иван Никитич попросил меня помочь Лесе устроиться на какую-нибудь работу. Оказалось, что девочка уже окончила десятилетку и готова была начать самостоятельную жизнь. Я посоветовал своему приятелю Вовкобою, секретарю райкома, взять ее к себе. Позднее он очень хвалил Лесю и благодарил меня: девочка стала ему старательной и способной помощницей, и на нее можно было не сомневаясь возложить все бумажное хозяйство секретаря райкома.

Во время войны я не раз вспоминал Лесю. Не потому, что сама она отчетливо запомнилась мне: с нею почему-то связывались мои воспоминания о нашем тихом дворе, о ветвистом каштане, который своими ветвями достигал окон моей комнаты на четвертом этаже, о спокойных вечерах, когда, возвращаясь с прогулки по городу, я непременно видел Лесю с книжкой в руках на деревянных ступеньках глиняной каморки.

Но вот вчера напомнил мне о ней севастопольский моряк Дзюба, друг моего детства. Он пробивался сквозь вражеский фронт и пришел из наших краев, где долгое время партизанил в отряде Вовкобоя. От него я узнал, что и Леся воевала вместе с ним.

Партизанский отряд возник в первые недели оккупации. Во главе его встал Вовкобой — человек, которого хорошо знали и уважали в районе. Отряд быстро множился и вскоре стал значительной и грозной силой. Оказался в отряде Вовкобоя и Дзюба, — тяжело раненный под Севастополем в первые месяцы войны, он отбыл положенное время в госпитале и приехал на несколько дней к матери. Неожиданный немецкий прорыв отрезал его от своих и лишил возможности вернуться в свою часть.

Ушла в партизаны и Леся. Кто знает, может, потому только, что не хотела отстать от Вовкобоя, утратить его доверие, за которое была благодарна; а может, и сама отважилась на смелый шаг и решила, что в тяжкий час ее место в партизанском отряде.

Жил отряд своей привычной, неспокойной жизнью — по ночам нападал на немецкие колонны, взрывал железнодорожные мосты, пускал под откос эшелоны с немецким снабжением. Враг не раз получал чувствительные удары партизан Вовкобоя, наносимые из потайных засад. Не раз и немецкое командование принимало меры, чтобы ликвидировать отряд: устраивали облавы, во время которых тщательно прочесывали окружающие леса, просиживали целые ночи в кустах, рассчитывая поймать кого-нибудь, чтобы выведать партизанскую тайну… Но все было напрасно. Вовкобой быстро маневрировал, его отряд, словно рыба из дырявой сети, ускользал из плотного окружения регулярных вражеских частей. В союзе с ним были дремучие леса и степные буераки, приозерные болота и сожженные села. О каждом вражеском шаге сообщали люди, которые всегда находили способ поспеть вовремя туда, где был Вовкобой.

Но уж на этот раз немцы задались целью во что бы то ни стало покончить и с самим Вовкобоем, и с его отрядом. К лесу, где скрывались партизаны, подошли три батальона с пушками и танками. Начался жестокий, отчаянный бой между немногими советскими людьми и вражеской регулярной частью.

Под конец первого дня осколком мины был тяжело ранен Вовкобой. Осколок повредил голову, а во время взрыва его так подбросило, что он сломал левую ногу и три ребра. Вовкобоя перевезли на другую сторону озера и положили в глубокой землянке, перекрытой двумя накатами толстенных бревен. Он терял кровь, а вместе с ней и последние силы и руководить боем уже не мог.

Более тяжелого удара нельзя было нанести партизанскому отряду. Вовкобой был той самой чудодейственной силой, что объединяла и ставила на ноги обессиленных и до крайности утомленных бойцов. В этом коренастом человеке с чуть прищуренными глазами и непокорным русым чубом словно воплотилась вживе сама идея, питавшая их в самые трудные минуты.

В отряде осталось мало боеспособных людей; Леся была единственной, кого можно было оторвать от винтовки, чтобы ухаживать за раненым командиром. Все знали, как доверял ей Вовкобой, и возлагали все надежды на ее трогательную верность и нежное сердце.

Вовкобой чувствовал себя совсем плохо. Весь день его мучил жар, сердце билось с перебоями. На исходе дня раненый потерял сознание. Среди ночи он ненадолго очнулся и раскрыл глаза.

— Как там? — спросил он почти неслышно и едва заметно повел глазами вверх.

— Все в порядке, — склонилась к нему Леся. — Выбьем их из леса, ведь не впервой. Вы отдыхайте, не волнуйтесь.

— А продвинулись они к озеру?

— Да что вы! — усмехнулась девушка. — Да кто ж им позволит?

Может, Вовкобой и поверил, а может, просто обессилел и расспрашивать дальше не мог. С минуту полежал с закрытыми глазами и снова впал в забытье.

Леся на цыпочках пошла к ступенькам и поднялась наверх. Над лесом нависла ночь, звучное татаканье пулеметов откликалось пугливым стоном за холмом, поросшим ольхой и молодыми дубками.

Она села на поваленный ствол и задумалась. И сразу же из полутемной чащи появился Дзюба и присел возле Леси.

— Жив?

Леся не ответила и только кивнула головой. Дзюба искоса глянул на нее, пригасил окурок и медленно притоптал сапогом. Потом тяжко вздохнул, словно только теперь сделал вывод из молчаливого ответа Леси и вывод этот был неутешителен.

— Доложить надо, — сказал он наконец и добыл из кармана свернутую вчетверо бумагу, — Это последняя сводка.

— Нельзя, — тихо, но твердо проговорила девочка.

— Как это нельзя? — так же тихо спросил и матрос. — Дело не ждет.

Леся не ответила, и в ее молчании Дзюбе почудилось что-то тревожное.

— А когда можно будет? — переспросил он, словно подразумевал: «А вообще еще будет можно?»

— Сводку мне оставь, я командиру покажу, — сказала девочка. — Через полчаса приходи за приказом.

Дзюба молча отдал бумагу. Еще с минуту потоптался перед поваленным стволом, на котором сидела Леся, и пошел в глубь чащи. Оттуда теперь доносились одиночные выстрелы: похоже было, что война, как и люди, устала и укладывается на ночной отдых.

Как только матрос исчез, Леся поднялась и пошла в землянку. Она долго не выходила, а когда снова появилась на глиняных ступеньках, матрос уже дожидался.

— Ну как? — спросил он, пытаясь не выдать своего волнения.

— Да как же! — через силу усмехнулась Леся. — Командир велел передать?..

— А сам он не может… — перебил Дзюба.

— Когда командир велит передать, значит, нечего беспокоить его, — проговорила девчонка, отчеканив каждое слово.

Матрос внимательно посмотрел на нее. Что-то непривычное и странное послышалось ему в ломком голосе Леси — в нем появилась металлическая твердость. Дзюба молча смотрел на девчонку, и она вдруг не выдержала его взгляда, словно испугалась его.

— Так что, товарищ Дзюба, — заговорила она снова, стараясь выдержать тот суровый тон, — патроны завтра будешь расходовать те, что в балке лежат в ящиках. Которые возле озера прикопаны, не трогай. Пусть будут под рукой, если вдруг немцы прижмут к воде. Так же и с людьми: раненых в бой не пускай, пусть отлеживаются и набираются сил. Все остальные пусть отлеживаются на той стороне, в случае отступления с высокого берега прикроют отход.

Леся умолкла, словно ждала, что Дзюба выскажет свое мнение. Но Дзюба молчал. Только затягивался едким дымом самокрутки с такой силой, что в легких у него хрипело.

— И не забудь — еду тоже надо варить на той стороне. Чтобы как-нибудь кухню не нащупали и не разбили, ведь людей надо кормить как следует.

Дзюба швырнул окурок на землю и, как всегда, тщательно притоптал его сапогом.

— Так, так… — глянул он наконец. — Значит, такой приказ?

— Может, ты с чем-то не согласен?

— Нет, почему же…

— И хорошо. Приказов не обсуждают.

— Ясно.

— Так что выполняй.

Лесин голос уже не ломался, словно она успокоилась наконец и металл в нем застыл. Дзюба ушел. Девчонка еще некоторое время стояла, прислушиваясь к шелесту прошлогодних листьев под ногами матроса, словно все время ждала, что Дзюба вздумает повернуть назад. Когда шаги совсем затихли, она медленно вернулась в землянку.