Оказалось, однако, что Андрей Васильевич не только купил автомобиль, а и сам сел за руль и не без интереса ковырялся в моторе, если что-то портилось. Но поскольку наши тогдашние автомобили портились часто, а стояли они в одном гараже, то у нас вдруг появились общие интересы.

Сейчас это кажется довольно смешным, а самого меня рисует таким, каким я выглядеть бы не хотел, но я позволяю себе такую откровенность и потому, что она правдива, и потому, что после более близкого знакомства с Андреем Васильевичем понял, какой он мудрый и простой человек, лишенный каких бы то ни было мещанских условностей. Не в тот ли день, когда я впервые увидел его за рулем, появилась у меня подсознательная неприязнь к молодым владельцам автомобиля, которые считают унизительным обслуживать себя самих и величественно красуются рядом со значительно старшими по возрасту водителями. Ведь показательными бывают иногда черты и второстепенные, и незначительные, а говорят они о характере человека больше, чем иной красноречивый поступок.

Как-то вечером мы с Андреем Васильевичем приехали в гараж одновременно, поставили свои машины и вместе пошли домой. После июльского зноя, обжигавшего улицы целый день, сидеть дома не хотелось, и мы направились вверх по чудесному бульвару Шевченко.

В нашей современной мемуарной литературе авторы часто не только воспроизводят точное содержание разговоров, происходивших десятки лет назад, но и делают это в форме диалогов, как будто они застенографировали эти разговоры или запомнили их слово в слово, зная наперед, что будут писать когда-нибудь мемуары. В наличие таких стенограмм, как и в феноменальность памяти, я не верю. Мне уже не раз приходилось читать изложение разговоров, которые по самой своей форме прямой речи должны быть абсолютно точными, а на самом деле оказывались порождением лукавой фантазии мемуариста, в чем я не раз убеждался в тех случаях, когда сам слышал эти разговоры. Поэтому не буду полагаться на память. В тот вечер шел обычный разговор, содержание которого я давно забыл. Запомнились только сам факт и впечатление, которое произвел на меня Андрей Васильевич, поскольку именно в тот вечер я почувствовал настоящее влечение к этому человеку — к его сдержанности, сердечности и неподдельной доброте.

Это было время коренных изменений в характере литературного процесса на Украине. Сейчас я не ставлю себе цели ни исследовать их, ни — тем более — оценивать то, к чему привели эти изменения в литературе. Напомню лишь, что как раз перед тем состоялся Первый Всесоюзный съезд писателей, который провозгласил социалистический реализм главным идейно-художественным направлением писательского творчества и объединил все литературные организации в единый Союз. Так что в нем оказались писатели разных, а иногда и совершенно противоположных художественных направлений, а это уже само по себе усиливало и личное, и творческое взаимовлияние. На заседаниях, обсуждениях и дискуссиях перед недавними противниками вставали общие задачи, и хочешь не хочешь, а необходимо было решать их сообща и идти на взаимные уступки. Это не могло не отразиться на писательской практике: недавние авангардисты начинали понимать глубокий смысл поэтической простоты, а вчерашние приверженцы традиционализма постепенно отказывались от некоторых традиций. Возможно, в какой-то мере это и таило в себе угрозу стилистического однообразия, но зато и обнажало всевозможные формальные крайности, когда одни считали основой творчества форму, а другие — содержание. Похоже было, что вся литература вдруг повзрослела, как это случается с писателем, когда для него наступает время более глубокого понимания своего человеческого и общественного предназначения.

С того июльского вечера прошло еще много времени, пока мы по-настоящему сблизились с Андреем Васильевичем. Началось это во время юбилейных торжеств 1939 года, посвященных Т. Г. Шевченко, когда А. Головко, Л. Первомайскому и мне поручили сопровождать группу грузинских и русских писателей в поездке по Украине. Мы решили ехать сначала в шевченковские места, потом на Полтавщину, которую любили и хорошо знали Головко и Первомайский и где у меня была собственная хата, в которой можно было отдохнуть.

Сам не знаю, каким чудом у меня сохранились фотоснимки того времени. Сделал их П. Антокольский, который вместе с женой тоже принимал участие в той незабываемой поездке. На пожелтевших снимках все мы выглядим удивительно молодыми и беззаботными. Вот в смешной позе стоит А. Безыменский с гитарой в руках и поет нам свои куплеты; вот Ираклий Абашидзе и Карло Каладзе доказывают что-то друг другу, смеясь и жестикулируя… Похоже, что мы отправлялись в путь, чтобы только развлечься и повеселиться. Мы и на самом деле развлекались и веселились. Но в то же время и работали как интернациональная группа советских писателей — выступали на митингах и больших литературных вечерах, на которых самыми почетными гостями были старейшие и популярнейшие среди нас — А. Головко и А. Безыменский.

Эту поездку мы совершили перед самым началом второй мировой войны, но мало кто из нас думал о том, что война может вскоре разразиться. Один лишь Андрей Васильевич, которому уже пришлось понюхать пороху и в первую мировую войну, и в гражданскую, читал газетные сообщения, понимая, как видно, лучше других то, о чем в них говорилось.

Как-то во дворе моей усадьбы в Яреськах мы копались в моторах своих автомобилей, готовя их в дорогу. Изредка переговаривались о том да о сем, и вдруг я спросил Андрея Васильевича, над чем он работает. Я уже знал, что он не очень любит отвечать на такие вопросы, но считал, что мы уже достаточно близки, чтобы скрывать такие вещи.

— Пишу… Но закончить, наверное, не удастся, — вздохнул он.

Я не понял причины такой удрученности, хотя и знал, что пишет Андрей Васильевич медленно, а вынашивает свои замыслы подолгу. Но причина заключалась не в том, и он сам это объяснил:

— Газеты ведь читаете, сами видите, к чему идет…

Мне кажется, что только после этого краткого диалога, который я, естественно, пересказываю с относительной точностью, тревога вселилась и в меня самого. Именно тогда, копаясь под капотом автомобиля, я рассказал Андрею Васильевичу о своей поездке в Германию почти в канун прихода к власти Гитлера. На улицах немецких городов я видел много такого, что могло насторожить и напугать, но, видимо, только теперь начинал понимать настоящий смысл тех уличных сцен. И невольно я проникался особым уважением к этому человеку, который благодаря собственному жизненному опыту объяснил мне то, что и так могло бы стать ясным, имей я тоже достаточный жизненный опыт.

Вот почему я не удивился, когда в первые месяцы Отечественной войны увидел Андрея Васильевича в солдатской шинели. Он мог бы со спокойной совестью эвакуироваться вместе с другим писателями в глубокий тыл — право на это давали ему и возраст, и то, что свою верность народу он уже не раз доказывал с оружием в руках в прошлом. К тому же он был, кажется, и не военнообязанным, но почему-то не желал воспользоваться льготой, которую ему давал военкомат.

Я встретил Андрея Васильевича в Харькове в шинели рядового солдата с петлицами, на которых не было никаких знаков различия. Он выехал из Киева позже меня, и я жадно расспрашивал его о только что оставленном нашими войсками родном городе. Андрей Васильевич выглядел постаревшим, лицо усталое и бледное, весь он был похож на пехотинца, только что совершившего многокилометровый марш.

Я удивился, что он не в Уфе, а в Харькове, пошутил, что война, мол, обошлась бы и без него.

— А я без нее? — улыбнулся он.

— Не умаляйте роли тыла, — продолжал я в том же тоне.

Головко помрачнел и заговорил серьезно. Да, правда, в тылу работать во время войны не менее почетно и ответственно, чем воевать на фронте. Но это тогда, когда речь идет о производстве патронов, танков или самолетов. Их на передовой не изготовишь и не построишь. Что же касается литературы, так кое-кто и на фронте пишет неплохо… И он достал из кармана номер газеты «Красная звезда». Читали, мол? Нет, я еще прочитать не успел. И Андрей Васильевич прибавил: конечно, можно кое-что делать и в Уфе, да как бы потом не пожалеть, что собственными глазами не видел того, что можно увидеть только на фронте.