– Потому что тогда генерал нападет на Буртунай! – сказал Сурхай.

– А Теренгул? – не соглашался Нажмуддин.

– Думаешь, это ущелье можно перейти? Пока никому не удавалось! Так что к нам генерал не сунется.

– Братья, – сказал Шамиль.

– Поодиночке мы их не одолеем. Это сильное войско, которое нужно растянуть и не давать ему ни минуты покоя, а в сражения вступать только в хорошо укрепленных аулах.

– Мы и собирались так сделать, – объяснял Нажмуддин.

– Буртунай тоже хорошо укреплен.

– Я вижу, что здесь живут храбрые люди, – сказал Шамиль.

– Но всякому делу есть свое время и свое место.

– Наши люди горят желанием сразиться с пришельцами, – убеждал Нажмуддин.

– И Чиркей ждет только сигнала, – добавил Джамал.

– У нас не так много сил, чтобы кидаться на их пушки, – объяснял Шамиль.

– Пусть Граббе сначала повоюет с горами. Его нужно затащить повыше, измотать и отрезать дорогу назад, чтобы он не мог получать помощь, когда пожелает. Воинов Сурхая хватит, чтобы не давать Граббе спокойной жизни. А по-настоящему мы встретим его у Аргвани.

Кто может драться, пусть идет с нами, а остальным лучше покинуть аул, если вы хотите его спасти. Это вам наш приказ от всего сердца, а от вас нужны послушание и повиновение.

– Хорошо, имам, – развел руками Нажмуддин.

– Я поговорю с людьми.

Разведчики доносили обо всех передвижениях противника, об огромном обозе, подошедшем накануне, об отступниках – милиционерах, которых на этот раз было неожиданно много. Затем стало известно, что батальоны из Шуры уже подходят к Инчха.

– Юнус, ты не забыл клетку с голубями Ага-бека? – спросил Шамиль своего помощника.

– Они здесь, – ответил Юнус.

– Принести?

– Приготовь того, сизого, он летает быстрее других.

Этот голубь вернулся несколько дней назад. Ага-бек сообщал, что готов двинуться со своими силами к Шамилю или поднять большое восстание, чтобы Головин не смог послать Граббе серьезную помощь.

Юнус поскакал к вьючным лошадям и достал из клетки красивого сизого голубя. Когда Юнус вернулся, Шамиль вкладывал в сердцевину сухого стебля свернутое письмо.

Юнус привязал стебелек к лапке голубя и подбросил его в небо. Голубь взлетел, радуясь свободе, сделал несколько кувырков, будто пробуя силу крыльев, и исчез в прозрачном небе. Проводив взглядом птицу, Шамиль спросил Сурхая:

– Граббе прошел мимо Гуни. В ауле кто-то остался?

– Нет, – ответил Сурхай.

– И там уже побывали солдаты.

– Аул цел?

– Пока да, – кивнул Сурхай.

– Только разобрали несколько навесов на костры.

– Отправь туда три конные сотни, – велел Шамиль.

– Мало ли что может случиться.

– Хорошо, имам.

– Если буртунайские женщины и дети до утра не уйдут, нам тоже придется остаться, – сказал Шамиль.

Вместе с апшеронцами из Шуры прибыл топограф 2-го класса Алексеев. Он был прислан из Тифлиса, из топографического депо при штабе Кавказского корпуса. Милютин ему очень обрадовался, потому что топография была не только наукой, которую Милютин знал, но и искусством, которым владел Алексеев. По сравнению с настоящими картами, те, что делал Милютин, были скорее непритязательными планами, годными лишь для пояснения подробного рапорта. Алексеев же был мастер своего дела, получивший отличную школу у знаменитого топографа барона Ховена.

Когда Алексеев явился представиться Граббе, тот сказал:

– Очень кстати. Я возлагаю на вас большие надежды.

– Рад стараться, ваше превосходительство, – ответил Алексеев.

Убедившись, что топограф больше не имеет что сообщить, Граббе сам спросил его о том, что его весьма интересовало:

– А что корпусной командир?

– Его превосходительство в полном здравии, – сказал Алексеев.

– А насчет войск? – поинтересовался Граббе.

– Мы ожидаем от Головина дополнительных батальонов.

– Не могу знать, – ответил Алексеев.

– Насколько мне известно, в Южном Дагестане снова неспокойно, и их превосходительство готовились выступить туда со своим отрядом.

– Всем отрядом? – удивился Граббе.

– Разве там есть с кем воевать?

– Не могу знать, ваше превосходительство, – ответил Алексеев.

– Но были затребованы все карты, снятые нами в тех местах.

– Так-с, – помрачнел Граббе, подозревая, что Головин преувеличивает опасность, чтобы не давать ему новых войск.

– А что слышно в штабе?

– Составляли списки вольноопределяющихся, желающих идти в поход.

– Это Ага-бек там народ подбивает? – уточнял Граббе.

– Так точно, ваше превосходительство, – кивнул Алексеев.

– И даже аулы, которые генерал Фезе пощадил в прошлом году…

– Вернее, не сумел покарать, – вставил с усмешкой Граббе.

– …чьи стада избегли конфискации, – продолжал Алексеев, – даже они восстали, подстрекаемые этим разбойником.

– И много ли бунтарей?

– Сие неизвестно, ваше превосходительство, – ответил Алексеев.

– Только в туземцах утвердилось мнение, что господин корпусной командир Головин не осмелится их наказывать.

– Подождем – увидим, – сказал Граббе. Затем покровительственно похлопал Алексеева по плечу и закончил аудиенцию: – Ступайте, у вас много работы.

Немного передохнув с дороги, Алексеев переоделся горцем и поднялся на ближайшую высоту. Устроившись между камней, почти слившись с ними, он занялся глазомерной съемкой, чтобы затем вычертить горы и всю местность по новомодной системе.

Но пейзаж, который открылся топографу, так поразил его своей красотой, что он на время позабыл о своих обязанностях. Грандиозная панорама играла немыслимыми красками, долины, поросшие лесом, вдруг превращались в цветущие ковры предгорий. Из-за ближайшей, почти коричневой горной гряды вставала другая, в желто-зеленых оттенках. За ней поднимался голубой, с проседью на вершине хребет. А там, дальше, упирались в небо почти сливавшиеся с ним скалы. Над всем этим великолепием летели разноцветные пушистые облака, до которых, казалось, можно было дотянуться рукой. И стоило одному лишь облаку закрыть собою солнце, как по горам пробегали тени, и картина менялась до неузнаваемости, краски обретали другие оттенки, а горы как будто оживали: одни приближались, а другие отступали.

Лагерь, раскинувшийся на краю леса, у речки, представлялся отсюда милой пасторальной картинкой. Белые палатки, шатры, повозки, костры, вокруг которых сидели солдаты в белых фуражках, беседующие офицеры, стоящие в ряд пушки, кони, освобожденные от седел и вьюков, которые паслись на изумрудной траве, – все это казалось игрушечным. Даже стоявшие неподалеку аулы напоминали Алексееву театральные декорации, сооруженные для представления в духе античной драмы.

Но очарование топографа Алексеева длилось недолго. Служба оставалась службой, и он сноровисто принялся за дело. У него было не только умение, но и опыт. Он мог угадать тропинку даже там, где ее не было видно, приток реки – по тому, как пенится русло, обрыв – по виду каменного края, родник – по растительности вокруг, а по характеру рельефа – возможный путь, недоступной с виду. Постепенно он начал различать и дальние аулы, которые были почти не отличимы от горных уступов, за которые они цеплялись.

Тишину, царившую вокруг, нарушили сигналы военных горнов. Топограф с неохотой оторвался от работы и увидел, что лагерь пришел в движение. Палатки опадали и скатывались в тюки, которые тут же грузили на лошадей. Войска строились в колонну, вперед выдвигалась линия оцепления, и скакали казачьи дозоры. Не прошло и получаса, как войско двинулось дальше, на юг. Следом потянулся обоз, а затем и артиллерия. Замыкали колонну части Кабардинского полка. Войско медленно поднималось на новые высоты, один из уступов которых занимал небольшой аул. А дальше одна за другой каменные гряды поднимались к самому хребту Салатау.

Алексеев с сожалением сложил свои инструменты, свернул еще незаконченную карту и поспешил следом за колонной. Но она была так длинна, что он легко нагнал хвост колонны, когда авангард ее уже огибал аул.