– Зулькарнай, – сказал Курбан, вешая саблю сына на место бывшей своей.

– Знаю, ты не опозоришь родовое оружие.

Эта сабля была мечтой Хабиба. Он благодарно улыбнулся и сказал:

– Я сделаю, как ты сказал, отец.

Наутро они с женой собрали свой скудный скарб, водрузили его на коня и спустились с Ахульго. Там Хабиб собрал овец в одну отару и перегнал через легкий мост из нескольких бревен, устроенный неподалеку от Ахульго. Потом перевел через него жену и коня, и они начали подниматься в горы, направляясь на летний кутан.

В Темир-Хан-Шуре ждали приказа к выступлению. Но получали только неутешительные сведения о том, как Граббе преследовал Ташава, а потом сам уносил от него ноги. Части, расположенные в Шуре, находились теперь под общим началом генерал-майора Ильи Пантелеева. Он уже совершил несколько рейдов к непокорным горцам, отбил занятые мюридами Гимры и Ирганай поблизости от шамхальских владений и вернулся обратно. Он старался далеко не забираться, экономя силы для решительных операций. Известия о приключениях Граббе он воспринимал с нескрываемым раздражением. Он вообще отказывался понимать, почему Граббе вдруг оказался его начальником. У Пантелеева самого было немало заслуг. Происходивший из обер-офицерских детей, Илья Андреевич начал службу подпоручиком Питерского ополчения во время Наполеоновского нашествия и прошел путь до генерал-майора, побывав на многих войнах и командуя разными полками. Он имел немало орденов и несколько высочайших благоволений за примерную службу. А год назад был возведен в генералы, назначен командиром 1-й бригады 19-й пехотной дивизии, а затем и командующим войсками в Северном Дагестане. Пантелеев был военным до мозга костей, у которого, кроме жалования, было всего пять душ крестьян в Лифляндской губернии, да и те были из приданого жены.

Пантелеев считал Граббе выскочкой и фанфароном, не понимающим, что такое Кавказ. А среди близких друзей не забывал с сарказмом упомянуть о его несостоявшейся дуэли с бароном Анрепом. Теперь он мог добавить к этому, что дуэль, возможно, и состоится, потому что тот самый Анреп, как он слышал, получил назначение на Кавказ, на Черноморье, под начало к Раевскому.

Лиза пребывала в неустанных поисках возможности отправиться к мужу в Хунзах. Она просила аудиенции у Пантелеева, но принять ее генерал поручил Попову, который и без того знал, чего добивается эта взбалмошная особа.

Убедившись, что так ей к мужу не попасть, Лиза решилась на крайнее средство. Она задумала любым способом вызволить из лазарета Аркадия, который клялся, что сопроводит ее куда угодно, лишь бы его избавили от общества психиатра и его пациентов. Лиза употребила все свои знакомства среди офицерских семейств, писала фрейлине в Петербург, подкупала часовых, но все было напрасно.

Тем временем в лавках Аванеса росли запасы маркитантских товаров, и Лиза уже начала разбираться, что чего стоит, какой товар ходовой, а который не очень. Иногда, когда жена маркитанта Каринэ была занята детьми, Лиза сама принимала товар и распределяла его по своим местам.

Аванес был доволен свой постоялицей и втайне вздыхал, что он не мусульманин, которым разрешено иметь несколько жен, и что Лиза – замужем, хотя замужество ее было столь необыкновенно, что она не видела мужа с тех пор, как с ним обвенчалась. Но больше всего удивляла Аванеса ее преданность Михаилу. Между делом Аванес и сам пробовал узнать, нельзя ли как-нибудь извлечь Аркадия из сомнительного заведения, при этом ничуть не сомневаясь, что он находится там заслуженно. Однажды вечером он сказал отчаявшейся Лизе:

Как ни спешил Граббе выступить, а на приготовление к новому походу ушла целая неделя.

Офицеры укладывали свои вещи в дорожные вьюки и писали письма родным. А вечерами пили вино и играли в карты. Перед походом было не грех и проиграться, ведь могло случиться, что отдавать долг было бы уже некому.

Солдаты зашивали ободранную одежду, чинили сапоги, чистили оружие и запасались патронами. А на базаре Эндирея спускали почти задаром трофейное добро и оружие.

На этот раз Граббе решил не полагаться на Траскина и самолично инспектировал отряд, проверяя, все ли припасы в достатке, особенно по части пуль и снарядов. Не все было так, как полагалось, но Граббе решил не вдаваться в мелочи перед большим делом. Важнее было определиться с прибывшим в его распоряжение генерал-майором Аполлоном Галафеевым, командующим 20-й пехотной дивизией. Генерал он был опытный, а послужной список его напоминал военную биографию самого Граббе. Он успел и в Отечественной войне отличиться, и в заграничные походы сходить, и в Турции повоевать, и в Польше бунтарей усмирял. На Кавказе – всего год, зато лет десять до того командовал егерским полком. Граббе решил определить Галафеева по прямому назначению и отдал в его распоряжение всю пехоту отряда. Даже наружность Галафеева олицетворяла собой пехотного командира: он был коренаст и приземист, с небольшими усиками и огромной челюстью и больше любил сидеть на турецком барабане, чем на лошади.

Когда было объявлено о скором выступлении, в крепости и отрядном лагере началась суматоха. Полковые адъютанты усердно звенели шпорами, исполняя приказы. Вестовые скакали во все гарнизоны, разнося «летучки» и секретные предписания. Шамхальская и Мехтулинская милиции пополнялись беками и старшинами, почуявшими, что поход предстоит решительный, а может быть, и окончательный.

Эта мысль будоражила всех, потому что сам Граббе торжественно сообщил на последнем перед выходом смотре:

– Это будет не обычная экспедиция, господа офицеры. Это будет удар милосердия! Пусть единожды прольется малая кровь, дабы не текла веками большая.

Рана Милютина еще не зажила, но он снова рвался в бой. Начальник отрядного штаба Пулло велел ему составить надежную карту, и Милютин не жалел сил, чтобы исполнить приказание.

По сведениям лазутчиков выходило, что до Ахульго около восьмидесяти верст, но в точности никто не знал. Лазутчики путались в показаниях и противоречили друг другу. Даже названия гор и перевалов у них не сходились. Аулы то оказывались перед каким-то глубоким оврагом, то позади него. А то вдруг овраг обращался в пропасть, а вместо холма образовывался непреодолимый перевал. У Милютина голова шла кругом. Затем он начал подозревать, что лазутчики намеренно вводят его в заблуждение. Милютин рвал карты и начинал составлять новые. А затем оказывалось, что некоторые лазутчики говорят одно и то же, только видели они эти перевалы с разных сторон, а о картографии не имеют ни малейшего представления. При этом каждый старался преувеличить свои заслуги в полной уверенности, что добьется желаемого, если назовет хутор аулом, а козью тропу – аробной дорогой. Не сходясь в показаниях, лазутчики начинали между собой спорить, и дело могло кончиться кинжалами, если бы Милютин не успевал вмешаться.

Толку от таких сведений было мало. Ясно было одно: отряду предстояло двигаться на юг, преодолевать горы и перевалы, ущелья и реки. И все это в Салатавии и Гумбете – обществах немирных, преданных Шамилю, где еще не ступала нога солдата, где аулы были из камня, и каждый мог оказаться крепостью.

Оставалась еще надежда на господина Синицына, которому Милютин сам давал уроки по глазомерной съемке местности. Докладывая о нем Пулло, Милютин не забыл упомянуть, как этот субъект вызывающе вел себя на маскараде и дерзил высшему начальству. А кроме того, был известен своей идеей fixe насчет вызова на дуэль Шамиля. И что Синицын на самом деле повредился в рассудке после того, как попробовал проникнуть в обитель Шамиля под видом умалишенного, где лазутчика чуть не зарезали раскусившие его притворство мюриды.