– А что ваш музыкант? – спросил Граббе.

– Строптив не по чину?

Уразумев, что Граббе уже имел удовольствие с ним пообщаться, полковник сообщил:

– Более ничего предосудительного не замечено.

– Хорошо ли служит?

– Не нарадуемся, ваше превосходительство, – выгораживал подчиненного командир.

– У нас тут образовалось общество. Так если праздник какой или полковые учения – музыка выше всяких похвал.

– Я на тот предмет спрашиваю, – говорил Граббе, – что люблю искусство.

– Смею надеяться, что у нас вам скучать не придется, – уверял Попов.

– Бывало, корпусной командир нагрянет – сейчас же требует наших музыкантов.

– Музыка на войне – первое дело, – согласился Граббе.

– Или если поход – тоже все в лучшем виде, – хвалился Попов.

– Белиссимо, если позволите так выразиться. Стоит нашему полковому оркестру пустить в ход свои орудия, так, не поверите, горцы порой разбегаются.

– Это я одобряю, – кивнул Граббе.

– Им бы трубы Иерихонские, – мечтательно закатывал глаза Попов.

– Так и горы бы рушили.

Он надеялся, что поляк уже позабыт. В Шуре генерала ждали с хлебом-солью, и Попов старался произвести на новое начальство самое благоприятное впечатление. А там, глядишь, отбудет Граббе в свой Ставрополь, и в Дагестане опять наступит затишье. Попов устал от бесконечных походов, не приносивших никакой пользы. Он хотел лишь одного – дотянуть до отставки, следуя старому кавказскому правилу: «Ни на что не напрашиваться, ни от чего не отказываться».

Слева от въезда в Шуру располагался артиллерийский парк. Вдоль крепостной стены стояли в ряд орудия, отливая на солнце темной медью. Артиллеристы дремали в палатках, а вдоль пушек разгуливал вихрастый ротный воспитанник Ефимка, одетый в белую солдатскую форму. За ним гуськом шли восхищенные местные мальчишки. Они были босы, но при кинжалах, а их стриженые головы украшали драные папахи.

Мальчишки принесли с собой корзину винограда и держали наготове спелые кисти, чтобы их сверстник-пушкарь вдруг не передумал и не прогнал их.

Ефимка состоял на довольствии артиллерийской роты. На самом деле, он ни в каких списках не значился, но канониры относились к нему как к родному сыну. Попал Ефимка на Кавказ необыкновенным образом. Однажды, когда через их деревню следовала конноартил-лерийская рота, тяжелая повозка увязла глубоко в грязи, провалившись в невидимую яму. Ефимка возвращался с речки, где ловил карасей, и был поражен грозным видом орудий, стоявших вдоль дороги.

Пока мужики волокли бревна и извлекали повозку из ямы, Ефимка, сам не зная как, залез в зарядный ящик. Когда пушки двинулись дальше, на дороге остались удочка Ефимки и три тощих карася. Он долго сидел в ящике, боясь высунуться, чтобы его не прогнали. Ему было страшно, но еще страшнее было оставаться в деревне, где барин собирался обменять его на какую-то породистую собаку. Когда Ефимку нашли, артиллеристы не стали прогонять мальчишку и уговорили своего командира оставить его при роте. Так он и уехал с ними на Кавказ.

Ефимке дали фамилию Пушкарев и берегли, как родного. Он и был им родным, потому что свои семьи многие успели позабыть за долгую службу. А этот сорванец грел их простывшие души, напоминая о семье и детках.

Ефимка лакомился виноградом и со знанием дела толковал об орудиях.

– А это видали? – гладил он пушку с торчавшими сверху ручками, стоявшее на длиннохвостом лафете.

– Единорог! Гранаты бросает.

– Эдинрог, – повторяли мальчишки.

– А почему единорог? – важно спрашивал Ефимка.

– Не знаю, – пожимал плечами босой горец.

– Сюда глядите, – показывал Ефимка выбитого на стволе зверя, похожего на коня, но изо лба которого торчал длинный прямой рог.

– Аждаха? – удивлялись ребята.

– Конь рогатый, – объяснял Ефимка.

– Князей Шуваловых герб!

– Киняз? – удивлялись ребята.

– У наш киняз такой нет.

– Толкуй с вами, татарва, – махнул рукой Ефимка и принялся за новую гроздь.

– Мы не татар, – объясняли ребята.

– Мы – кумык, а он, – они показали на самого маленького, – авар.

Но Ефимка уже демонстрировал другое орудие, похожее на бочонок.

– Мортира!

– Ваа-а… – тянули ребята.

Они со страхом трогали пузатую пушку и заглядывали в ее короткое жерло.

– Не тронь! – отогнал ребят Ефимка.

– Чисти потом после вас. И так руки отваливаются.

Ребята нехотя отошли от пушки.

– Это когда крепость или абреки на горе засядут, – просвещал Ефимка.

– А мы их навесным огнем! Ядра – что арбузы ваши, сунешь сюда, а он подскочит и накроет, хотя абреков и не видать.

– Абрек, да, – соглашались ребята.

– Он тебе секир башка будет делат.

– Руки коротки, – важно ответил Ефимка.

– А сунется – мы его картечью! Вона, двенадцатифунтовая, – показывал Ефимка следующее орудие.

– Раз только, и готово!

Затем Ефимка перешел к горной артиллерии.

– А эти – на Шамиля вашего в самый раз.

– Шамиль? – удивлялись ребята и недоверчиво цокали языками.

– Шамиль твоя пушка вниз бросит.

– Куда ему, – качал головой Ефимка.

– Она, знаешь, какая тяжелая. Четыре лошади еле волокут.

Затем Ефимка открыл зарядный ящик и показал ребятам ядра.

– Видали? Против наших снарядов никакая крепость не устоит.

Ребята со страхом смотрели на лоснящиеся, смазанные маслом ядра. Затем старший показал на стоявший у стены пушечный шомпол.

– Эта зачем?

– Банник, дурья твоя башка! – рассмеялся Ефимка.

– Батька твой, когда стреляет, ружье чистит?

– Да, – ответил паренек.

– Вот и пушки чистят. Я тоже умею!

Ефимка ухватил банник и собрался было сунуть его в жерло горной пушки, когда из палатки показался старый фельд фебель Михей с седой окладистой бородой.

– Фимка! – прохрипел он.

– Гони со двора лазутчиков!

– Кунаки мои, – гордо сообщил Ефимка, делая ребятам знаки, чтобы те уходили.

– Винограду вот принесли!

– Тогда и нам тащи, – сказал Михей, зевая и потягиваясь.

– А пущать никого не велено!

Ребята убежали вовремя, потому что к артиллерийскому парку приближалась большая кавалькада.

Уже подъезжая к воротам Шуринской крепости, Граббе заприметил орудия, и пушечная душа его не выдержала искушения.

В парк влетел адъютант Попова и заорал:

– Выходи строиться! Неча на службе дремать!

Палатки зашевелились, из них высыпали солдаты, и через минуту орудийная прислуга уже стояла по своим местам.

– Здорово, молодцы! – крикнул Граббе, любуясь на выправку артиллеристов.

– Здравия желаем, вашество! – грянули пушкари.

– Каково служится?

– Рады стараться, вашество!

Граббе заметил Ефимку, который стоял позади своего расчета с приставленным к ноге, на манер ружья, банником.

– А это что за воин? – повернулся Граббе к Попову.

– Сирота, – доложил Попов.

– Пригрели по милосердию. Расторопный малый.

Граббе подошел к Ефимке, зажмурившему от страха глаза, и одарил его гривенником.

– Благодарствуйте, ваше превосходительство! – заорал Ефимка, зажав монету в кулаке.

– Орел, – похвалил Граббе.

– Из таких генералы выходят.

Ефимка покраснел от удовольствия и сказал:

– Еще увидите, какой я солдат!

– Усердствуй, – кивнул Граббе, похлопал по единорогу и вдруг скомандовал: – Заряжай!

– Холостым прикажете? – осведомился Попов, когда вокруг забегала пушечная прислуга.

– Гранатой.

– Гранатой заряжай! – крикнул Попов.

Артиллеристы по заведенному порядку снарядили орудие.

– Куда прикажете целить? – спрашивал Попов, все еще надеясь, что это только проверка орудийного расчета.

Граббе прикрыл глаза от солнца и отыскал глазами пригорок, на котором упражнялись музыканты. Было слышно, что Стефан опять принялся за неуставные мелодии.