– Этак академия вольнодумцев плодить начнет! У Шамиля, я слышал, одна свобода на уме, а война – всего лишь маскировка.

– Как то есть? – не понимал Пантелеев.

– Мы уж двадцать лет с ними воюем.

– И еще столько же будем, – добавил Галафеев.

– Ты вы полагаете, Аполлон Васильевич, не возьмет наш Ганнибал Шамиля? – удивился Траскин.

– Вряд ли, – сказал Галафеев.

– Не та эта птица, чтобы легко в руки даться. Он еще нас поклюет.

– Вы это из чего рассуждаете? – осведомился Пантелеев.

– Да разве сами не видите? Это же такой боевой народ и кого угодно над собой не поставит, – объяснял Галафеев.

– Горцы, они родятся с кинжалами. Их даже учить не надо. Тут вся жизнь – сплошная военная академия. Девки, и те так ножичком приголубят, что кишки вон. Сам видел!

– Дас, – процедил Траскин, наливая себе вина.

– Это же сколько денег утечет, пока Шамиль не угомонится?

– Много, – заверил Пантелеев.

– Тут уж считать не приходится.

– Ну, раз надо, так надо, – согласился Траскин, поднося к губам трясущийся бокал. Но, так и не сумев с ним совладать, поставил бокал на стол и в сердцах воскликнул: – Сколько ж можно палить? Ни поесть, ни поспать! Варвары!

В конце колонны тащился большой фургон маркитанта. Аванес был мрачен. Прибыв на место в разгар боя, Аванес спешно распаковал свои тюки в надежде, что вот-вот вернутся участники дела и начнется хорошая торговля. Уцелевшие после боя денег не жалели. Но в его походную лавку заглядывали только те, кто был в лагере, а им пока мало что было нужно, кроме галантерейных мелочей, ниток да мыла. Пару раз забегал мальчонка, пригретый артиллеристами, и получал бесплатно леденец от жалостливой маркитантки.

К вечеру появился весь перепачканный, в разодранной одежде Аркадий, про которого в огне сражения все позабыли, кроме приставленных к нему казаков. Аркадий купил водки и конфет, но уходить не торопился, странно поглядывая на спутницу Аванеса, будто догадывался, что это не жена его. Та осталась в Шуре с детьми и хозяйством. А эта новая маркитантка хоть и была закутана в платки Каринэ и одета в ее платье, но рук прятать так и не научилась. А они слишком явно свидетельствовали, что их обладательница была дама благородная. Не говоря уже о всяких там «Будьте так любезны, мсье», которыми она смущала офицеров, или «Вам что-то надобно, сударь?», которыми Лиза награждала простых солдат.

– Лиза?! – обомлел Аркадий, тут же позабыв про свои обиды, которые собирался залить водкой и заесть конфетами.

– Тише, умоляю вас, – ответила Лиза, приоткрывая лицо.

– Как вы здесь? – недоумевал Аркадий.

– У меня не было другого выхода, сударь.

– А… – Не зная, что на это сказать, Аркадий решил осведомиться насчет своих пистолетов.

– Мой футляр при вас?

– Да, – кивнула Лиза.

– Только уходите.

– Отчего же?

– Маркитант грозил, что выставит меня вон, если все откроется. А я насилу уговорила его взять меня с собой.

– А вы не боитесь? – спросил Аркадий.

– Тут ведь стреляют.

– Мне теперь все равно, – махнула рукой Лиза.

– Лишь бы супруга своего увидеть.

– Понимаю, – кивнул Аркадий, хотя мало что понимал, кроме того, что его дуэльные пистолеты были теперь поблизости.

Теперь, когда лагерь снялся и двигался в гору, Аркадий не находил себе места. Ему хотелось излить кому-то свою душу, израненную незаслуженными обидами, но никому не было до него дела. И ноги сами принесли Аркадия к фургону маркитанта.

Аванес зло на него поглядывал, опасаясь, как бы через Аркадия не пронюхало про Лизу отрядное начальство. Попов хоть и покровитель маркитанта, а по головке не огладит. Да еще и оштрафует на бочонок вина, а то и рома.

Но дорога становилась все труднее, быки с трудом тащили тяжелый фургон, а Аркадий помогал, то подставляя плечо, то поправляя съезжавшую в сторону поклажу. И Аванесу ничего не оставалось, как разрешить Аркадию ехать с ними. Казаки, приглядывавшие за Аркадием, ехали поодаль, рассудив, что тому некуда деться.

Когда дорога была более или менее ровной, Аркадий забирался в фургон и начинал рассказывать Лизе о своих несчастьях. Но ей это было неинтересно. Она жадно оглядывала окрестности, опасаясь пропустить цель своего путешествия, хотя и знала, что до Ахульго еще далеко.

Горы были покрыты цветами. Это казалось Лизе чудом, но повсюду были алые острова маков, прелестные кустики сиреневого чабреца, россыпи ромашки, голубые васильки, бело-розовые головки клевера, лопухи, краснеющий шиповник, распустившиеся головки репейника и множество других неизвестных Лизе растений. Кое-где наливались соком одинокие яблони и абрикосовые деревья. В прозрачном душистом воздухе порхали разноцветные бабочки и стрекозы, носились шмели и пчелы. Зачарованная этой неожиданной красотой, Лиза не заметила, как казаки сняли с фургона Аркадия и куда-то его увели.

Идиллический пейзаж навевал Лизе сладкие грезы о скорой встрече с супругом. О том, как он будет тронут, нет, покорен ее храбростью, как она припадет к его сильной груди, как увенчает его сильные плечи эполетами, как он увлечет ее в страстные объятия… Как они вернутся домой, в их тихое имение, и она народит ему детей, которым он потом будет рассказывать о своих подвигах.

Обе части отряда соединились за Теренгульским ущельем. Впереди, над чередой крутых уступов, возвышался хребет Салатау.

Аркадия доставили к Граббе, который в окружении командиров разглядывал хребет в подзорную трубу.

– Нус, – спросил Пулло Аркадия.

– Где же дорога, о которой вы мне рассказывали?

Аркадий растерянно оглядывался, но никаких дорог видно не было. Далеко впереди курсировали разведчики – конные казаки и милиционеры. Было похоже, что и они не могут отыскать сносный путь.

– Показывай, – велел Граббе, оглянувшись на Аркадия.

– Я собственно… – неуверенно отвечал Аркадий.

– Забыл? – грозно спросил Траскин, надеявшийся замять дело, в результате которого из казны исчезла немалая сумма.

– Я помню! – ответил Аркадий.

– Однако тогда были снежные обвалы и нельзя было идти дальше. А дорогу мне показали.

– Так и вы покажите, – настаивал Пантелеев.

Аркадий долго всматривался в вершины хребта, пока не приметил ту, что показывал ему кунак из Буртуная, собиравшийся проводить его до Аргвани. Впрочем, это оказалось не так уж и трудно, потому что речь тогда шла о самой высокой вершине.

– Надо идти туда! – объявил Аркадий, указывая на главную вершину хребта.

– Идти или взлететь? – спросил Пулло.

– Дороги-то нет.

– Должна быть, – уверял Аркадий.

– А наверху перевал.

– Есть дорога! – закричали вдруг сверху милиционеры.

Эта дорога оказалась едва заметной тропинкой, часто и вовсе терявшейся на очередном уступе.

– И это у них называется дорогой? – недоумевал Граббе.

– У горцев все дорога, – сказал Пулло.

– Было бы где ногу поставить. А где нога, там и колесо. Где одно колесо пройдет, там и другое уцепится.

– Люди Шамиля отсюда наверх уходили, – докладывал капитан горской милиции Жахпар-ага, который прибыл вместе с Пантелеевым.

– Я сам видел.

– Я тоже видел, – соглашался Попов.

– Арьергард, человек сто мюридов было.

– Гляди у меня, – пригрозил Граббе Аркадию.

– Не окажется на месте перевала – пеняй на себя.

Пока начальство решало, куда двигаться дальше, офицеры, участвовавшие во вчерашнем деле, атаковали фургон маркитанта. Аванес ожил, повеселел и уже покрикивал на Лизу, не успевавшую доставать все, что требовалось господам офицерам. Спички, табак, папиросы, шампанское, шоколад, изюм, орехи, подметки, бумага и почтовые конверты – товар шел нарасхват.

Но сигнальные горны безжалостно нарушили торжество Аванеса. Отряд выступал дальше.

Дорога становилась все труднее, а отлогости все круче. Утомленные и без того уже долгим и трудным подъемом, кони покрылись испариной и тяжело дышали, а волы, тащившие тяжелую артиллерию, поминутно останавливались, жалобно мыча и отказываясь идти дальше.