– А так, – сердился Траскин.

– Слишком громко палят, мыслить не дают!

Велите своим канонирам, чтобы стреляли потише!

– Слушаюсь, – недоуменно отвечал артиллерист.

– Позвольте доложить, господин полковник! – обратился к Траскину Васильчиков.

Но Траскин его не слышал. Он и в самом деле немного оглох от беспрерывного орудийного грохота. Кроме того, он мешал ему спать. Только хорошенько набравшись рому, ему удавалось на час-другой прикорнуть. Но его снова будила пальба. Об опасности быть подстреленным Траскин уже не думал. К этому он привык и говорил себе: «Тут поневоле храбрецом сделаешься!». Хуже было то, что Траскин потерял аппетит. Количество убитых и раненых отвратило его от всяких жизненных удовольствий, и первой жертвой пало его легендарное чревоугодие. Теперь он мог только пить. Эта война делалась для него все невыносимей.

– Господин полковник! – уже настойчивее сказал Васильчиков.

– Вас его превосходительство спрашивают!

Уразумев, что от него требуется, Траскин заметно протрезвел.

– Ступайте, – велел он своей жертве и обратился к Васильчикову.

– Как считаете, корнет, смогу я взять Сурхаеву башню? Убить-то меня не так легко, разве что из пушки. Впрочем, они меня и так уже почти убили. Неужели обязательно стрелять так громко? Громы небесные так не шумят! Даже барабан, – постучал

Траскин по барабану, на котором сидел.

– И тот, подлец, от их пальбы гудит.

Когда Траскин нетвердой походкой явился к Граббе, тот уже все решил.

– Сдается мне, господин полковник, что вы принесете больше пользы в Шуре, чем здесь, – объявил Граббе.

– Там тоже твердая рука нужна.

– В Шуре? – переспросил Траскин, решив, что ему послышалось. Это было бы слишком хорошо в его теперешнем положении. Он бы с превеликим удовольствием отправился в Шуру, в тишину и покой. А уж как бы он обеспечил отряд, каким бы бессребреником стал, отпусти его Граббе из-под этого ужасного Ахульго!

– Припасы запаздывают, – объяснял Граббе.

– Не извольте беспокоиться, – выпалил осчастливленный Траскин.

– Все будет! И даже сверх того!

– Вы уже достаточно явили подвигов на театре военных действий, – милостиво улыбался Граббе.

– А нынче большая потребность в тыловом обеспечении. Без них армия – ничто.

– Совершенно справедливо, – радостно кивал Траскин.

– За тыловыми особый присмотр нужен.

– Имейте в виду, господин полковник, в отряде на продовольствии семь с половиной тысяч, не считая милиции, – продолжал Граббе.

– А мука на исходе, мяса нет, ну и все прочее, сами знаете.

– Воруют, – сокрушался Траскин.

– Ну да я их прижму, будьте покойны.

– Расстрелять бы пару подлецов, – сказал Граббе.

– Солдаты жизни свои не жалеют, а их обкрадывают.

Траскин смутно почувствовал, что это относится и к нему, но предпочел согласно кивнуть.

– Когда прикажете отправляться, ваше превосходительство?

– Как раненых повезут, вот с ними и отправитесь. Сами и увидите, какая в медикаментах нехватка.

– Слушаюсь, ваше превосходительство! – бодро взял под козырек Траскин.

Обратно он летел, как на крыльях:

– К черту эту войну! К черту это Ахульго! Пусть дерутся кому охота!

Граббе расстался с Траскиным без сожаления. Полковник мало соображал в военном деле, а все штабные дела давно уже легли на плечи Пулло. Траскин никому здесь не был нужен, кроме ханов, которые устраивали для него пиры в надежде на ответные услуги и протекции по службе для своих многочисленных родственников.

Избавившись от глаз и ушей Чернышева, генерал почувствовал облегчение. Теперь ничто не заставит Граббе оглядываться назад. А дело предстояло нелегкое, и всякое еще могло случиться.

Засидевшиеся в Хунзахе «фазаны» под командой Михаила Нерского явились к Ахульго вместе с последним транспортом. Они соединились с ним в Цатанихе, где сходились дороги из Шуры и Хунзаха.

Волонтеры прибыли к вечеру, когда еще гремела пальба первого штурма Сурхаевой башни. Пока не явились на место, они мечтали о горячих схватках, но, увидев, что тут творится, многие согласились быть санитарами, которых в отряде не хватало. До самого утра они выносили раненых и убитых и с тоской вспоминали Хунзах, откуда борьба с горцами выглядела совсем иначе. Другие, напротив, рвались в бой, решив явить пример храбрости и свято веря в свою счастливую звезду. Были и такие, которые готовы были заплатить солдатам, чтобы те слегка их ранили. Но, прослышав, что один из волонтеров по неосторожности погиб в результате такого членовредительства, решили не лезть на рожон и поучиться у бывалых кавказцев, как и награду приобрести, и ноги унести.

Палатки походного лазарета уже не вмещали раненых, которых было слишком много. Приходилось делать шалаши. А многие просто лежали рядами на траве, ожидая своей очереди.

Отрядный врач трудился, не разгибаясь. Его подчиненные доктора тоже не отходили от хирургических столов, извлекая пули и осколки, зашивая раны и ампутируя конечности. Им помогали лекари из отрядов горской милиции, изощренные в лечении боевых ран. Особых инструментов им не требовалось, все манипуляции они производили кинжалами и небольшими, отточенными, как бритвы, ножами, которые хранились в специальных кармашках под ножнами кинжалов. Обходились они и без дезинфекции, лишь слегка прокаливая лезвия на огне. Ампутированные обрубки выносили целыми корзинами.

Неподалеку батюшка, размахивая кадилом, отпевал убиенных. Затем их хоронили в братских могилах. Офицеров хоронили отдельно.

Бывший декабрист Нерский обходил лагерь, разыскивая старых знакомых. Повсюду стучали топоры, солдаты сооружали себе подобие щитов. А некоторые вбивали в подметки гвоздики, оставляя шляпки торчать, чтобы сапоги не скользили по каменной крошке.

У музыканта Стефана Развадовского, приятеля Михаила, была прострелена ладонь. Но он рассказывал Нерскому о другом – об ужасах штурма Сурхаевой башни и о том, что готовится новый штурм.

– А щиты зачем сколачивают? – недоумевал Михаил.

– Разве пуля их не пробьет?

– От камней, которыми горцы отбиваются, – объяснял Стефан.

– Это же не башня, а настоящие Термофилы!

– Скажи еще, что мы воюем с царем Леонидом и его спартанцами.

– Я иногда думаю, Михаил, что горцы и спартанцев бы воевать поучили, – сказал Стефан.

– Такие бестии! Причем натурально, а не то что спартанцы. Те, полагаю, миф, да и только.

– Так ты снова на штурм пойдешь?

– Пойду.

– А рука твоя как же? – спросил Михаил.

Стефан слегка пошевелил пальцами перевязанной руки и сказал:

– Ничего, заживет. Я, знаешь, только начал трубить атаку, а тут пуля. Чуть инструмент в пропасть не обронил.

– Значит, с музыкой в бой провожаешь? – спросил Михаил, отворачиваясь.

– А как же? Вдруг убьют, так хоть с белым светом под музыку попрощаюсь.

– Для того ли, братец, музыка?

– По мне, так я бы лучше в опере играл. Да сам знаешь, мы люди подневольные. Однако…

– Что?

– Ахульго – это такая декорация! Мне порой кажется, что это не война, а какой-то титанический театр! И что-то нашептывает мне, что здесь и будет моя главная сольная партия.

– Какой же это театр? – не соглашался Михаил.

– Скорее, Колизей для гладиаторов.

– Нет-нет, – уверял Стефан.

– Тут свободой пахнет. Роком! Судьбой! Как в античных драмах. И мой выход – не за горами, вот увидишь. И пусть я погибну, но свою главную ноту возьму!

– Ну-ну, – скептически произнес Михаил.

– От судьбы не уйдешь. Кому – театр, а кому и могила.

– И ты призадумайся, Михаил, – говорил Стефан, улыбаясь чему-то своему.

– Тут, брат, история делается, не упусти своего часа. Ахульго больше не будет.

– Воин воюет, а жена дома горюет, – вздохнул Нерский.