– Неужели отдаст сына? – спрашивал Хаджи-Мурад сам себя.

Он ставил себя на место Шамиля и понимал, что это невозможно. Во всяком случае, не под ультиматум. Но Шамиль, его слава и успехи давно волновали Хаджи-Мурада. Он чувствовал в нем сильного соперника, которого горцы уважают больше, чем самого Хаджи-Мурада, и который сделал больше, чем Хаджи-Мурад. Слово Шамиля оказалось сильнее сабли Хаджи-Мурада, хотя и саблей Шамиль владел не хуже. Чувство, мучившее Хаджи-Мурада, было больше, чем зависть. Он считал, что в Дагестане должен быть один герой, двум здесь не было места. Хаджи-Мурад ненавидел ханов не меньше, чем Шамиль, но по-другому. Это было глубоко личное чувство, чувство оскорбленной гордости. Он не признавал за ними права что-то приказывать славному храбрецу только потому, что они были из ханского рода. Но приказывали, и он был у них на службе. Он отлично знал их порочность, их жестокость, происходившую от слабости, понимал, что сами по себе они и неделю не продержатся против Шамиля, если лишатся защиты царских войск. Но то, как управлял Имаматом Шамиль, тоже казалось Хаджи-Мураду не во всем правильным. Пусть Шамиль – святой, но управлять ему приходилось далеко не праведниками. Взять хотя бы самого Хаджи-Мурада, как бы он терпел над собой власть имама? При его гордом нраве и кровной потребности быть первым джигитом гор? Хаджи-Мурад считал, что власть не может работать, как механизм, даже если он верно рассчитан и правильно собран. Даже лучший пистолет, сделанный харбукцами и украшенный кубачинцами, приходилось регулярно смазывать, иначе жди осечки. Так и общество, полагал Хаджи-Мурад, нуждалось в некоторых послаблениях, чтобы весь механизм работал исправно, сам собой, а не как часы, которые нужно все время заводить.

Прослышав, что все вот-вот кончится, Ефимка пришел в беспокойство. Впрочем, оно его не покидало с тех пор, как он бросил девочке яблоко и она его увидела. Ефимка думал, что теперь война кончится, и он сможет подружиться с чудесной девочкой, лучше которой никогда не видел. И Ефимка решил приготовить ей новый подарок – найти самое большое и красивое яблоко в ашильтинских садах.

Только теперь Ефимка заметил, сколько вокруг было срублено деревьев. Их употребляли на строительство сап, на шалаши и костры. Повсюду лежали пожухлые ветви, на которых остались не успевшие созреть яблоки, абрикосы и груши. Но Ефимка знал место, где деревья остались нетронутыми. Они росли на взгорке, на большой террасе, и от отсутствия садовников разрослись в густой лес. Лучшие яблоки должны были расти на макушках, где было больше солнца, а снизу их не было видно. Ефимка влез на одно дерево, добрался до вершины и вдруг увидел, что невдалеке растет другое дерево, на котором красовались огромные румяные яблоки. Он слез вниз, а затем взобрался на дерево, где заприметил то, что искал. Но в густой листве найти лучшее яблоко оказалось непросто. Наконец, Ефимка добрался и до него и уже потянулся, чтобы сорвать, но вдруг услышал внизу голоса. Он замер, боясь пошевелиться, а затем посмотрел вниз. Под деревом, на расстеленной бурке, устраивались два офицера.

Это были Милютин и Васильчиков.

Милютин достал фляжку, отвинтил колпачок, в котором оказались упрятаны две серебряные рюмки, и налил в них коньяку.

– Ну, брат, за наш успех! – провозгласил Васильчиков, чокаясь с Милютиным.

– Но помни: пуля, конечно, дура, да сам не будь дураком!

– С Богом! – сказал Милютин.

Опрокинув румку, Васильчиков огляделся, ища чем бы закусить коньяк, и начал выискивать среди ветвей подходящее яблоко.

Перепуганный Ефимка отшатнулся, боясь, что его увидят, и яблоко, за которым он влез на дерево, само собой упало с ветки.

– На ловца и зверь бежит, – сказал Васильчиков поднимая спелое душистое яблоко.

Он порубил его кинжалом, они закусили, потом снова выпили и снова закусили.

– Хорошо здесь, – сказал Милютин, растягиваясь на бурке и подложив под голову руки.

– Славная будет губерния, – согласился Васильчиков.

– Тут палку воткни – и на ней плод вырастет.

– А собирать кто будет? – спросил Милютин.

– Ясно кто – горцы. Мужиков сюда не загонишь.

– Если горцы, тогда зачем же с ними воевать? Торговали бы себе.

– Это верно, – согласился Васильчиков.

– Сады водой поливать надобно, а тут кровь кругом. Вон, в Грузии не жизнь, а райские кущи. Правда, случается, и там народ бунтует. Ну да ничего. Шамиль сыночка выдаст, Граббе его пощадит, а царь так и вовсе обласкает. И будут тут тишь, да гладь, да Божья благодать.

– Скорей бы уж, – вздыхал Милютин.

– Я, конечно, за теорию радею, но и практикой сыт по горло.

– Кто же знал, что горцы столь упорно драться будут? – развел руками Васильчиков.

– Будто Ахульго – не голая скала, а сплошное сокровище.

– Значит, есть что-то в этой скале, – размышлял Милютин.

– Свобода! – усмехнулся Васильчиков, снова наливая коньяк.

– Она, брат, не безделица, – сказал Милютин, поднимаясь и беря рюмку.

– Живи мы с тобой в горах, тоже бы, небось, зверьми дрались.

– Ну тогда… За их свободу и за нашу победу!

Они выпили и снова закусили вкусным яблоком. Васильчиков убрал рюмки и закрыл фляжку.

– Я бы еще выпил, – сказал Милютин.

– Кто знает, может, больше не свидимся.

– Свидимся, – заверил Васильчиков.

– Не тебе же колонны вести. Ты только направлять будешь, как и прочие офицеры Генерального штаба. А коньяк прибереги лучше награды обмывать.

В лагере пробили вечернюю зорю, и офицеры ушли.

Ефимка осторожно слез с дерева и побрел на свою батарею. Ему уже не хотелось искать другое яблоко, ему хотелось плакать.

Когда над Ахульго сгустились сумерки, Граббе понял, что Шамиль отверг его ультиматум. Все собравшиеся у ставки всматривались в тающее в темноте Ахульго. Там лишь мерцало несколько огоньков, и никто не спешил порадовать Граббе.

– Так-с, – процедил Граббе, возвращаясь в палатку.

– Вольному воля… А за мной дело не станет.

Остальные последовали за командующим, ожидая его распоряжений. Но Граббе молчал, разглядывая разложенную на столе карту.

– Прикажете штурмовать? – осторожно спросил Галафеев.

– Подождем до рассвета, – ответил Граббе, не глядя на подчиненного.

– А пока пусть изготовится артиллерия. Пора напомнить Шамилю о моем ультиматуме.

Пулло приказал что-то своему адъютанту, и тот поспешил исполнять.

– Так что, говоришь, – обернулся Граббе к стоявшему поодаль Биякаю.

– Плохи у Шамиля дела?

– Очень плохи, господин генерал, – торопливо заговорил Биякай.

– Совсем плохи. Мюридов мало осталось, и то половина – старики, и женщины с детьми в пещерах сидят.

– Отчего же имам не смиряется? Или людей своих не жалко?

– Наибы не дают, – предположил Биякай.

– Самые заядлые у него собрались. Ахбердилав, Сурхай, Балал Магомед, Омар-хаджи… Опасные люди!

– Так сколько у него сабель? – вопрошал Граббе.

– Триста, – сказал Биякай.

– Не больше.

– Смотри у меня, – пригрозил ему пальцем Граббе.

– Слыхал я эти басни. А как штурм, так тысячи из-под земли вырастают.

– Не знаю, – испуганно пожимал плечами Биякай.

– Не женщины же воевать будут.

Граббе не очень доверял Биякаю и решил послушать ханов, которым доверял еще меньше. Те стали убеждать Граббе начать штурм как можно скорее, пока другие наибы не явились с новыми отрядами выручать имама и пока милиция, уставшая от бездействия, не разуверилась в силе самого Граббе и не разбрелась по домам.

Граббе медлил, пытаясь понять, отчего Шамиль не сдается, хотя положение его было безвыходным? Надеется на сподвижников? Уверился в своей непобедимости после неудачного штурма? Думает прорваться через осаду? Ждет, что рано или поздно Граббе сам вынужден будет снять блокаду? Но ни один ответ его не устраивал, и в генерале росло раздражение. Граббе отказывался понимать, как несколько сотен голодных, ослабших от ран и болезней людей находят в себе решимость противостоять его отряду, тысячам его испытанных солдат, десяткам тысяч снарядов, сыплющихся на гору почти два месяца? Он не знал, что еще нужно сделать, чтобы сломить Шамиля. Неужели только новый штурм, новые жертвы образумят упрямого горца? А хотя бы и штурм! Хотя бы и какие угодно жертвы, лишь бы покончить с Ахульго, пока само оно не покончило с репутацией генерал-лейтенанта Граббе.