«В том, что ты, примерный муж и глава семьи… — проговорила она, не отнимая руки. — Мне, во всяком случае, не приходилось слышать, чтобы ты бегал на свидания с чужими…»
«С чужими?..» — Он вспомнил Вингу и Бухенвальд.
«К сожалению, Аурис… Так уж устроено, что женщина редко принадлежит себе — все другим да другим… Кому-нибудь… Очень несправедливо, но… Это хотя бы доказывает, что мы все еще кому-то нужны, Аурис… А ты, кажется, и не рад?..»
«Чему, Мета?»
«…Ну нашей встрече… Что мы опять… как когда-то… как однажды весной…»
«Ах, помолчи!.. — взмолился Глуоснис. — Не надо воспоминаний, ладно?… Давай жить нынешним днем…»
Она повернулась к нему лицом.
«Нынешним?»
«Да. Ты позвонила — я пришел… Что еще? Разве этого мало?»
Она ничего не ответила, только (он видел) несколько раз скомкала в руке край шали — очень черной и блестящей, наверное, очень идет к ее побледневшему лицу, — и ускорила шаг; молчал и он. Все то, что произошло — эта встреча после столь долгих лет, это рукопожатие, — еще дышало вымыслом, сказкой, миражем, какой-то не поддающейся осмыслению зыбкостью, зревшей все эти долгие годы, и каждый шаг, сделанный рядом с ней, казалось, уводил в еще более плотную, непроглядную неизвестность; он спросил:
«А почему же ты… оттуда?»
«Откуда?» — Мета словно окаменела.
«С кладбища…»
Она почему-то вздрогнула, эта рука, которую он, оказывается, продолжал держать.
«А что?.. — не поняла Мета.
«Прячешься?..»
«От кого, Аурис?.. — с горечью улыбнулась она; уголки губ у нее были бледные, от них расползались мелкие морщинки, которых не могла замаскировать и улыбка. — Если я что-нибудь решила… Нет уж, не от страха, не думай… Мне — прятаться?.. От страха?.. Да ты и не представляешь, как там красиво…»
«На кладбище?»
«И я раньше не подозревала, как там красиво… И как спокойно, как там спокойно человеку!.. Я нашла фиалку… на могиле… ну, на чьей-то могиле… Ничего больше — ни креста, ни памятника, только цветочек… представляешь?.. Ты себе покоишься, а цветок растет… фиалка или какой-нибудь еще… растет из тебя, и, значит, ты живешь… если она из года в год, значит, и ты… вечно…»
«Хватит об этом! Хватит! — Глуоснис помрачнел и уставился на асфальт. — Куда пойдем? Какой дорогой?»
Спросил: «Какой дорогой?» — хотя заранее знал, куда поведет их дорога, и, не ожидая ответа, повел ее мимо кладбища в гору — следом за парочкой молодых людей, примерно таких же, какими они с Метой были в Каунасе, — те, держась за руки, медленно шли впереди. По обе стороны улицы на рыжих, побуревших по осени склонах зоркими часовыми, словно растопырив зеленые руки, чутко, едва заметно подрагивали черными от облепивших ветки галок вершинами деревья; как при замедленной съемке сбоку проплывали двух-и одноэтажные домики с еще голыми фасадами, слабо прикрытыми тонкими неодетыми веточками; возле одного из них девчонка лет пяти с желтым бантом в черных, как вороново крыло, кудрях, подпрыгивая, стукала о стену мячиком; Мета вздохнула.
«А у меня никого… — проговорила она как бы про себя и тряхнула волосами — теперь уже больше желтоватыми, чем белыми. — Хотя могла бы завести… А может, все оттого и вышло, что могла, да не захотела… А потом…»
Она не договорила и лишь ускорила шаг: не тянуло говорить о детях и об этом потом; какая-то женщина, спиной к сосновому стволу, с букетиком подснежников в руке, любопытно проводила их взглядом. А может, не их вовсе, а тех, молоденьких, которые точно так же, как Глуоснис с Метой, неспешным шагом двигались по тропке вдоль шоссе и вскоре скрылись за деревьями…
Туда же направлялись и они, Мета с Глуоснисом, давно простившиеся с юностью и ее иллюзиями, — так полагал он, Глуоснис; что ожидает их там? На горе, в густых зарослях вильнюсской окраины. Зачем идут они туда? Может, это даже смешно? Еще не поздно, подумал он, можно повернуть назад…
Но не повернул и ничем не выдал сомнения; что-то подгоняло идти вперед, что-то непостижимое, но сущее — то ли давнишнее что дальше, то ли неутолимое желание все изведать; не в том ли смысл человеческого бытия! И разве не компенсация, не величайшее воздаяние за все — Мета здесь, сама ему позвонила, искала его и вот, не отнимая руки, идет с ним рядом, откинув за спину свои легкие, уже больше желтоватые, чем белые, но по-прежнему — как тогда, как тогда! — схваченные голубой лентой волосы; что скажет она мне?
Он так сильно захотел узнать, что она скажет, что непроизвольно стиснул ее пальцы; глаза Меты блеснули благодарно.
«Ты мне нужен, Аурис… — сказала она, будто читая у него в мыслях. — Ты хоть подумал об этом когда-нибудь?.. Хоть капельку?..»
Они стояли под высокой, тоскливо воздевшей раскидистые ветви елью; рядом, величавый и строгий, раскинув внизу бурый ковер сухой листвы, стоял старый дуб с мшистым стволом.
«Я?.. — Он запрокинул голову. — Почему я?.. То есть с каких пор?..»
Глаза у Меты потемнели.
«Ты что… серьезно?.. — Она едко улыбнулась. — Ты так?..»
«Как, Мета?.. О чем ты?..»
«Ну, разговариваешь — только так?.. Как в милиции или… Здесь некого винить, Аурис… Особенно после стольких лет…»
«Я никого не виню, не пытаюсь, по-моему… Просто думаю: с чего бы тебе так измениться?.. Ведь я могу так думать? Имею право?..»
«Имеешь… но… Неужели я правда так изменилась, Аурис? И сильно?»
«На слове ловишь?.. — Он покачал головой. — И знаю, чего ждешь… Но этого не будет — комплиментов… Будет правда, Мета… Выглядишь ты прекрасно…»
«Только выгляжу?»
Она печально улыбнулась.
«Ну, а вообще?»
«Лучше не вникать…»
«Не хочешь? Или боишься? Ты всегда чего-то боишься, Аурис… Ну чего, скажи?»
«Не те слова, Мета… Просто слишком уж хорошо я помню ту ночь в Каунасе… Ту, последнюю…»
Не рефрен, нет, — песня!.. Слышишь, Даубарас: не рефрен!..
Ее щеки разрумянились. Даже, пожалуй, слишком. А были, заметил Глуоснис, совсем уж бледные. И заметно припудренные.
«Ты вот о чем!.. — протянула она. — А я и позабыла этот неприятный случай… постаралась забыть… Как и многое, Аурис…»
«Тебе было легче…»
Ах, а Грикштас… только что преданный земле… Гм…
«Ты так считаешь?»
«Ты, кажется, велела мне тогда уйти?..»
(Почему-то сейчас ему казалось, что она в самом деле велела ему уйти — когда он подал ей письмо Даубараса; но, может, все было иначе? Столько лет…)
«Не помню… — она вздохнула — опять-таки, ему показалось, слишком уж глубоко. (Может, он просто отвык от нее?) — Не думаю, что я бы посмела, Аурис… Я была так растерянна…»
«А ведь посмела…»
Теперь она повернулась к нему лицом. Взвесила взглядом.
«Аурис… — произнесла она с неизменной грустной улыбкой на губах. — Аурис… я не помню, но… женщин за такое не винят, Аурис… Может, и велела… не знаю… может, сказала: уходи, но… но зачем ты послушался? Почему не остался? Тебе надо было остаться у меня… Как раз тогда… после этой беды… И, может, все сложилось бы иначе…»
«А как же он… Казис? Думаешь, он ушел бы?».
«Он бы ушел… Казис… Что — не веришь?»
Глуоснис промолчал. За двадцать лет можно все-таки поумнеть.
«А может, ты всегда был со мной, Аурис?.. — Она блеснула уголками глаз. — Как всюду… Вот как теперь…»
«Теперь? Всегда, как теперь?..»
«Да!.. Да!.. — Она подняла обе руки и, продолжая смотреть ему в глаза, положила свои руки ему на плечи; ее зрачки расширились, губы подрагивали, при каждом вздохе его обдавало странным, прерывистым жаром ее дыхания. — Как сейчас, Аурис… Как должно быть… Ведь я все время… и в снах…»
«Увы, только-то…»
«Не только, нет! Совсем нет!.. Ведь я с тобой, Аурис!.. Ну вот, сейчас!.. Здесь… Не с кем-то другим, а с тобой… И если бы ты мог простить меня…»
Она резко подалась вперед и припала лбом к его груди; ему показалось: Мета плачет. Но она не плакала, нет. Она, кажется, даже не дышала и будто чего-то ждала; Глуоснис наклонился и губами осторожно коснулся ее волос.
