Пришлось двинуть на базар. Но никак не удавалось толкнуть мою куртку — оранжевую, с зелеными прошивками, завезенную откуда-то отцом (хотя Вирга сказала, что наш универмаг прямо забит такими куртками, сразу отравила настроение), а кто приценивался, то предлагал такие смехотворные гроши (будто я совсем уж дошла), лучше было провести еще сутки на органном концерте, устроенном моим собственным желудком, чем так унижаться; тогда я наконец отважилась позвонить… Да, да, но тому телефону: 44–15… Я все-таки позвонила, стараясь говорить как можно спокойнее и безразличнее (хотя в душе было полное и абсолютное отчаяние), и мне назначили свидание, и сразу все поняли, и сразу предложили денег. И… сразу же попросили вернуться, «не дурить и вернуться домой, поскольку такие шуточки… такие, моя милая, затянувшиеся детские выходки… могут отрицательным образом сказаться на нашей дальнейшей дружбе… на бескорыстном и целомудренном, как сама природа, симбиозе Рыбы и Единорога…».
Нет, нет, только не туда! И сейчас — нет, хотя Единорог ее понял и даже дал ключ от квартиры (попадись этот ключ когда-нибудь папане или мамане в руки…), хотя деваться опять же некуда, а оставаться здесь, так сказать, дома — невозможно, ни в коем случае, нет; сейчас, когда он ей сказал… Он, ну, отееец, который отравляет ей жизнь и не дает быть такой, какой она хочет быть, какой должна быть, и который ее, как лозу, гнет, терзает, ломает — это видно даже мамане, даже та понимает: он распяливает ее, Эму, по колодке ветхозаветных времен, по себе, по своему образу и подобию, по своему дико устаревшему вкусу и понятию, давит и жмет к самой земле, не давая выпрямиться я расправить крылья… В полет! Он не пускает ее лететь вперед, туда, где еще никто не бывал, — не туда, где ты, папаша, побывал, а туда, где в самом деле никто не был, — а главное, подальше отсюда, от этого дома, от серости и бытовухи, где все строится на вещах, деньгах, квартирных ордерах, служебном положении, на всяких будничных интригах и склоках и уж конечно на подхалимстве; вовсе в другой мир — без грязи и унижения, где все до единого добры и разговаривают только о прекрасном, о приятном, где каждый делает лишь то, что хочет, идет куда желает, любит кого хочет и когда хочет… И как хочет… Да, да, дорогая мамочка, кого и как хочет… где все выдуманные самими же людьми себе же на беду ограничения… рассеиваются как лопнувший мыльный пузырь… Ведь истина лишь в дружбе — и нигде больше… В труде? Кому как, папаша! Для кого-то и в любви. В жизни по своему понятию. А дома сидят одни лишь скучные людишки…
«Любите всех, кто не убивает. Будьте добры ко всем».
Значит, и к нему? К father’y?
Но он убивает! Он каждый день убивает мою свободу. И любить… или уважать… папаню… хо-хо!
А ты добрый, Единорог! Ты прекрасен, ты чудо! Ты можешь такое сказать: «Всех, кто…» Потому что ты один такой. Один из тысяч других. Коснется пальцем — и ты верна, дотронется — и верна… Ах, не то! Эма, дура набитая, не то!
А что тогда? И что то?
Сколько у него книг! И каких! Самых новейших иностранных и совсем старых, еле дышат в кожаных переплетах со стершимся тиснением. И сколько журналов, да каких!
У отца тоже полно журналов — и в редакции, и дома, — но не таких.
А у него… иностранные журналы. Листай сколько хочешь, вырезай на здоровье, мастери коллажи, тащи домой… завтра получишь еще… Весь мир словно вторгается в тебя, захлестывает, заставляет ахать, удивляться: тут и фраки, и джинсы, и пальмы, и сверкающие автомобили новейших марок…
«Не все там голодают, отец, и не все бегают на демонстрации…»
«А кто говорит — все? Я, что ли?»
«Ну, Петренас… Накайте…»
«Сомневаюсь, чтобы они такое говорили…»
«А ты не сомневайся… И различай то, что красиво, от того, что…»
«Красиво? — Отец горько улыбнулся, я даже во рту ощутила эту горечь. — Это мир манекенов, Эма… чучел… чаще всего чучел духовных, да еще людей, изнасилованных жизнью… Знаешь ли ты, что носит дома хотя бы эта девушка, — отец ткнул пальцем в шикарную красотку, демонстрирующую просто умопомрачительное нижнее белье, — и что она ест на завтрак?»
«Что-нибудь все-таки ест и что-то, безусловно, носит…»
«И сколько ей платят за то, что она позирует для рекламы?»
«Все-таки платят…»
«Она только здесь, на фотографии, такая бездумная и счастливая… А на деле… Знала бы ты цену этой улыбки!.. И то, что ее тело давно запродано… может, за жалкие центы…»
«А мне не надо знать, какая она на деле… И сколько получает за улыбку… Мне нравится смотреть, и этого довольно. Вполне довольно».
«Немного же тебе надо…»
«А если тебе только так кажется?»
Не понимает. Старик совсем ничего не понимает. Законсервировался. Памятник надгробный. Застыл. Окостенел.
Другое дело — Единорог, дивный, душевный человек. Мой человек.
«Почему тебя занимают эти демонстрации, Эми?»
«Интересно, и все…»
«Главное, Эми, люди, а они неодинаковы… И различаются не внешностью и не физическими качествами, а просто… разные духовные структуры… Это и определяет… Хотя телесных потребностей мы не можем отрицать, не можем выкинуть плоть за порог… Вот еще одна занятная статейка на эту тему… Шведский журнал… Очень любопытная статейка… Рекомендую… Весьма квалифицированные ответы на все вопросы… Возьми домой… И вырезку, и статью про шведов… Положи в сумку, забирай…»
«В сумку? Хорошо. Я ухожу. Сейчас…»
«Что ты, Эми!.. Посиди! Никто тебя не гонит! Я просто сказал: нечего мучиться, если можно преспокойно…»
«Нет, правда, — тараторю я, больше всего на свете боясь, как бы то, о чем я иногда думаю, не оказалось правдой… — Я надоела? Ведь надоела, тебе, правда? Своими дурацкими вопросами… визитами… Особенно когда ты мне этот ключ… Я мешаю…»
«Ни капельки, Эми! Ничуточки! Мне всегда очень приятно тебя видеть, Эми… И как ты, Эми, можешь так обо мне?..»
Эми… В глазах темнеет… Эми, Эми, Эми…
Эми — —
Только голос и глаза, голос и глаза, которые поглощают меня. Из угла, где он сидит в кресле, уронив под ноги пестрый плед, и листает какой-то цветной и яркий журнал или попыхивает своей элегантной трубкой, медленно, как мудрец, выпуская под потолок голубой душистый дым хорошего табака («Prinz Albert» — написано на пачке), или просто так, закинув ногу на ногу, подперев рукой подбородок, отдыхает. И все равно следит. Что-то он видит во мне, чего не могут разглядеть другие, что-то находит нужное для себя. И это хорошо. Это мне нравится… Нравится чувствовать, что кому-то есть до тебя дело, что кто-то — и не абстрактный некто, а он, он, мой Единорог, — интересуется всем, что бы я ни делала… И даже боязно глаза поднять, будто все, что ты знаешь и чувствуешь в данный миг — все то важное и настоящее, — вдруг может оказаться миражем, плодом твоей больной фантазии и исчезнет, как только твой взгляд столкнется с реальными предметами и картинами; или ты даже боишься его взгляда, его слов, движений, всего; достаточно лишь чувствовать: он здесь. И все. И все. И ничего тебе больше не надо, кроме одного: он здесь… И ты роешься в беспорядочно сваленной в углу куче иностранных журналов (журналы эти ему привозят моряки, а некоторые, более редкие, он приносит с работы), листаешь, складываешь, стрекочешь ножницами, откладываешь в сторонку то, что собираешься взять домой; все эти блага он дарит тебе. Это же сокровище! Все эти таинственно шуршащие листы, журналы, проспекты, буклеты и даже всевозможные рекламы; все это другая жизнь. Пусть чужая, далеко отстоящая от твоей суетливой будничности, но тем притягательней. А когда принесешь домой (а еще говорят, я ничем не интересуюсь!) и обклеишь этими восхитительными картинками стены своей комнаты (чем я хуже Вирги?), становится как бы и твоей та, чужая жизнь…
«Так и ты сама, Эма, становишься вроде этого бескровного манекена… Рекламы бутылок и сигарет… реклама какого-то мыла — и ты уже мнишь, будто это настоящая жизнь… Мне стыдно…»
