— Весь мир? — усомнился Глуоснис. — Не забывай, что он не так однороден, как тебе представляется.
— Почему мне? Многие так считают, только не знают, что будет дальше. Потому и мечутся. Ищут. Все чего-то ищут. И, понятно, чаще всего не находят… Но тебе, я вижу, неинтересно?
— Безумно интересно. Народы хиппи, гм… хиппи и аристократов духа. Это мне напоминает дьявольски неприятные теорийки, против которых, да будет тебе известно, я настроен с малых лет и которые отрицаю изо всех сил… Против которых, я, кстати, на фронте… соображаешь?
— Дай договорить, Аурис. Кто же тут классифицирует людей и нации? Неужели я? Это было бы слишком грубо. Хиппизм… Когда начинаешь понимать, что каждый из нас — не более чем странник под этим голубым небом и что каждому к своему счастью приходится топать пешочком… Словом, жители этой страны естественны, никем не выдуманы, не продукт рекламы и, поверь, совершенно первобытны. Если угодно — все они йоги…
— Может, от нищеты, которая из века в век…
— Может, и оттого — какая разница! Суть от этого не меняется. Тут никакого плагиата, они просто неспособны на такое. И человека они понимают куда лучше нас, потому что это тоже вековая мудрость… Ты, конечно, рассуждаешь иначе, но я… старушенция Европа… на все сто убеждена, что уже в недалеком будущем…
— Рассуждаю? Вовсе я не рассуждаю… — Глуоснис пожал плечами; разговор показался ему пустым и никчемным, хотя он и не предполагал, что здесь будет удобно разговаривать — под этими прошивающими кожу полуденными лучами. — То есть, может, как-то и рассуждаю, но не тороплюсь осуждать.
— А я, что ли, осуждаю?
— Похоже на то, Эрика.
— Значит, ты меня не понял.
— У каждой страны, Эрика, свой образ жизни, насколько я соображаю… И даже у каждого поколения, если хорошенько вдуматься… — Он почему-то вздохнул и посмотрел себе под ноги; вспомнился дом… — Хотя зачастую от этого понимания ничуть не легче… И потом, Эрика, есть ценности, которыми не шутят. Вечные. Они существовали до нас и останутся после нас…
— А я что говорю? Разве не то же самое?
— Едва ли… Но, может, нам перейти в тень?
Он отступил в сторону, где росло невысокое куцеватое дерево: здесь в самом деле было чуть попрохладнее; Эрика осталась, где стояла. Наверное, жара была ей нипочем.
— Образ!.. — она всплеснула руками, причем с каким-то внезапно прорвавшимся отчаянием. — Образ жизни!.. А если я проклинаю его? Этот образ жизни, эту торгашескую мораль, это… Проклинаю, проклинаю, давно ненавижу! Золото, золото, золото — зачем? Что хорошего дает оно человеку? Что могут дать человеку деньги, если его душа…
— А без них все-таки, сама знаешь…
— Знаю! Именно потому и говорю, что знаю. Вся фальшь бытия в них, весь маразм…
— И вся сущность вашего строя…
— Строя? Да, это верно: строя. Но не человека. Не личности. Личность они душат, губят, топят, превращают в бесчувственный банковский манекен… Все эти доллары, фунты… марки и гульдены… Коттеджи, яхты, автомобили… что ни год, более новые и дорогие. Эти виллы, дома, замки в горах… разные бунгало… Впрочем, это имеет хотя бы то оправдание, что люди стремятся быть ближе к природе и к первобытной жизни. А прочее… Вещи, вещи, вещи — повсюду они, всюду на них натыкаешься… Они душат меня, Ауримас, душат без петли… И вызывают бешеное желание однажды чиркнуть спичкой… там, где всего больше бензина или газа…
— По-моему, Эрика, это чересчур…
— Неужели? А я говорю: душат! Давят! Эти персидские ковры и картины, эти стены и статуи, вазы и сервизы, эти кубки с какой-то там гравировкой… Prosit prosit prosit![12] Зачем? За какие заслуги? За какие услуги человечеству? Может, за Освенцим? За Хиросиму? Вьетнам? За что?
— Тебе, Эрика, это лучше знать…
— Не смейся. Мне это обидно. Ведь я серьезно, Аурис!
— Medice… cura te ipsum…[13]
— Конечно, у тебя другие проблемы. И у твоего общества тоже. Но учти: человек всегда человек. Когда угодно и где угодно.
— Пока он человек, Эрика.
— Да, пока человек. А когда он превращается в раба самого себя, он становится кем-то другим. Кем? Скажи мне, Аурис.
— Кем-то другим. — Глуоснис невольно глянул на голого мыслителя, который уже справил нужду и, стоя за углом здания, сосредоточенно пытался обвить свои чресла набедренной повязкой из джута; последняя была явно коротковата, и человек, стягивая ее концы, таращил мутные глаза и озабоченно вытягивал шею, точно в поисках дельного совета; у каждого свои заботы. — А кем — спроси у одной умной женщины, Эрика. Умудренной, но поступающей наоборот…
— Уже спросила…
— И что же ты узнала?
— То, что и ты говоришь… Что это распад! Интеллигенции… Поскольку для всех прочих это вполне нормальная модель существования…
— Для всех?
— По крайней мере, для тех, кого я знаю. Подразумевается наше насквозь прогнившее западное общество…
— Общество потребителей…
— И производителей тоже! Ведь производим мы не для кашалотов, Ауримас, а как-никак для себя самих, и потому… Нет, не нужен мне такой образ жизни, как он ни зовись — американский, немецкий, французский, люксембургский… душит он меня без петли… и давно бы задушил, если бы…
— Если бы твой господин Кох не обладал таким солидным дипломом… И таким утонченным восприятием современной урбанистической архитектуры… а его голове сам Корбюзье мог бы позавидовать… Едва лишь светлейшая госпожа Кох начинает задыхаться в своем прогнившем и насквозь порочном Кельне, он отправляет ее в такой райский уголок нашей малютки планеты, где гигиена просто завидная, а туземцы все до одного — чистейшие первозданные ангелы…
— Ирония, ирония! О, как бы она украсила моего Коха… с его лысой макушкой…
— И все же… То благосостояние, которым пользуешься ты и твоя семья… и под покровом которого вы можете рожать очень даже неглупые идеи… без него, без Коха-мудреца, которого я в самом деле уважаю, было бы не более как радуга в мыльном пузыре… Кстати, как поживает господин Милан?
— С ним все кончено.
— Все?
— Почти. На вокзал он меня не проводил, так как заболела его жена. Имеется и таковая, Ауримас… Но ты перебил мою мысль… Что я сказала?.. А, решила однажды топнуть ногой… И…
— И господину Коху пришлось примириться с тем, что чернокудрый красавец Милан… атлетического сложения славянин из Каринтии…
«Копна смоляных кудрей», — вспомнилось ему.
— Все равно прокляла!.. — Она поспешно отвернулась; кажется, на эту тему она беседовать не любила: о красавце Милане. И о муже, об этом лысом, как коленка, последователе или даже конкуренте Корбюзье; Глуоснис это знал, помнил по Кельну.
Он спросил:
— А ты здесь… какими судьбами?
— Теми самыми… — Она лукаво улыбнулась. — И дорогами. Через Москву, как и ты. Я видела Кремль.
— Молодец!
— Пыталась тебе позвонить. Ответили, что ничего не знают: ни где ты, ни в какое время бываешь дома. Очень вежливо: не знают. Интеллигентно. А может, и у вас уговор… как у нас, на гнилом Западе?
— Нет, — он покачал головой. — У нас это не принято.
Марта, вздохнул он, никогда она не знает. И всегда вежлива, особенно с женским полом. Когда звонят женщины. Ей, бедняжке, мерещится, что все они обязательно назначают ее мужу свидания. Ее распрекрасному муженьку. Этому лихому донжуану. Ловеласу. Чей аппетит не знает границ. Ей и в голову не придет, что разговор с женщиной может и не носить интимного характера. Как и отношения. («Ах, не в этом дело!.. Глуоснис, старина, не в этом… ты забыл Кельн?.. Ту ночь в Кельне, о которой Марте, будем надеяться…») Как и многое, существующее между людьми. Иногда, например, достаточно лишь голоса… («Только-то? Почему же ты… столько лет…») Всего лишь обычного, спокойного женского голоса, когда просто говорят с тобой, даже не так уж важно о чем; но говорят, не молчат, что-то произносят, ведь надо чувствовать, что ты не один, что кто-то рядом, и это не как повинность («Да, да, да!»), а как радость, передышка, улыбка, — ты должен знать, что кому-то и ты нужен. И необязательно в постели… А в конце концов человеку здоровому и там…
