Зазвонил звонок. Перемена кончилась. И хорошо. Можно будет подумать. Возьму журнал третьего «А». Того, в котором этот… ну… Ализас…
«Выходит, Ирка, Шачкус может…»
«Шачкус, Марта, о-го-о… всегда и везде…»
Приехали, вошли, поздоровались с хозяйкой. Взгляд исподлобья, волосы черные, пышные, стянуты узлом, руки в боки…
«Чего тебе, Шачкус?»
На меня и не глядит. Будто незнакомая. А не Райнис ли моего отца по пути из уезда?.. «Не доказано». — «Будет доказано». — «Когда будет — тогда поговорим. Тогда и полезешь глаза царапать. А пока что… училочка…»
Но мальчишка хорош. Ализас этот самый. Только глаза взрослые. Сам дитя, а глаза стариковские.
А Ауримаса, значит, тут нет…
«За зерном», — объявил Шачкус.
Глазами шнырк-пошнырк по всем углам, от стенки к стенке. И не смотрит на Начене. «Да ведь отдали… вот расписка…»
«Мало…»
«И когда только вам хватит?..»
«Кому это — нам? Попрошу, барыня-сударыня, поточнее».
«Тебе, тебе…»
«Я представитель власти. Себе не беру. Давай ключи».
Начене сверкнула глазами. Сердито. И, похоже, не хитрит. (А знаю: хитра. Куда подевала Ализаса? Что она знает о том вечере — или ночи, — когда Шачкус оставил Ауримаса?.. Если она в самом деле с базара…) Сует руку в карман фартука. Шарит. Вынимает связку ключей. Кидает на стол. Трах!..
«Все?» — Шачкус сдвигает брови.
«Смотри сам…»
«И посмотрю! Да еще как. Не думай!».
«Не думаю. Знаю».
«Только не всё».
«А чего бы тебе хотелось?»
«Что я, жалкий зимогор… Мне ли с такими, как ты… Всяк сверчок знай свой шесток…»
Хлопнула дверь. Ушел. Шачкус этот. А все-таки что у него с Начене?.. Говорили, что-то у них было…
Он ушел, я осталась. Посмотрела на нее.
«Ну, а тебе чего?» — спросила она, стоя передо мной. Черная, лоснящаяся. Чем-то похожая на Шачкуса. Неплохая вышла бы парочка. Могла выйти. Когда-то. Помнится, что-то болтали… Да, ходили слухи… Только вот Начас…
«Где Ализас?»
«Не знаю. Я за ним не бегаю».
«А не мешало бы…»
«Да уж говори: чего тебе?»
«Опять удрал».
«Ализас, что ли?»
«Да, он».
«Небось не от хорошего…»
«Почему вы настраиваете своего сына против школы?»
«Неправда».
«Тогда — против меня. Это-то правда?»
Теперь она улыбнулась. Криво и с хитрецой. Хитрые глаза, хитрые щеки, хитрая улыбка. И даже небольшой, чуть задранный носик тоже хитрый. Вся хитрая. И красивая. Ох красивая, гадюка. Полная, сочная, женственная. Уверенная в себе. Я бы хотела быть такой.
«Против тебя? — удивленно произнесла она. Наверное, почувствовала свое превосходство, женщины это мигом чуют. — И не думала».
«Почему же вы не разрешаете ему вступить…»
«Успеет…»
«А если нет… если опоздает?..»
«Успеет! Нанюхается еще этой политики, ой нанюхается…»
«Если бы это был сын Начаса… — сказала я, сама не знаю зачем, трудно было сохранять самообладание. — Я бы не стала так разговаривать… А то…»
«Что — то? А то — чей?»
«Начене…»
«Много ты понимаешь, училочка…»
«Я бы попросила повежливее…»
«Ну, если ты только затем и приехала… поцапаться со мной… тогда, ягодка…»
И выразительно поглядела на дверь ненавидящим взглядом. Даже губы задрожали — толстые, подпухшие, налитые, как вишни, сочные губы крестьянки, — вот-вот что-нибудь сказанет еще.
Проняло и меня. Как она со мной разговаривает! А я с ней? Я, учительница, комсомолка — «вы», «вы»… Ей — «вы»! Ей, кулацкой бабе. Что кулацкой — бандитской!
«Вовсе не затем…»
«Ну, а зачем же?» — Глаза у нее уже просто горели, и от них горело все ее лицо. Сейчас запылает вся.
«Говорят, вы в тот вечер, когда стреляли…»
«Стреляли? Это когда же? У нас каждый день стрельба…»
«Знаю… И очень хорошо. Но, говорят, тогда… когда вы с базара… мимо леса…»
«Мимо какого леса? Мы и живем у самого леса, и что же? А стреляют здесь, девушка, все равно что в Любавасе чихают. Так что не пойму я, чего тебе от меня надо? И что ты тут плетешь… На что намекаешь?»
«Не понимаете? Тогда, может, товарищ Шачкус… вы же знакомы… он вам все лучше объяснит…»
Начене резко вскинула голову, я и не успела разглядеть, что было в ее хитром взгляде.
«Так, значит, — вымолвила она со злостью, глядя в потолок, — вы оба… из-за того…»
«Из-за чего, соседка? Из-за чего?»
Проболтается? Про ту ночь… ту страшную ночь, когда…
«Да из-за мальчонки… баловня моего… Ализаса… вы оба сюда ко мне пожаловали? Только из-за него?..»
Ализас! Да, да, конечно. Из-за чего же больше! Только из-за него, Ализаса Каугенаса из третьего «А», учительница Купстайте, бросив все на свете, примчалась сюда, в лес, и лишь из-за него одного перед тобой тут стелется…
«Чтобы завтра был в школе!.. — строго проговорила я, понимая, что больше из нее ничего не вытянуть про тот роковой базарный день. — Вы понимаете? Завтра! Иначе придется разговаривать не со мной, Начене…»
И я выскочила, а в сенях чуть не нос к носу столкнулась с Шачкусом.
«Черта с два тут найдешь… — проворчал он себе под нос, перебирая связку ключей. — Но когда-нибудь я… это осиное гнездо… как следует… просто руки не доходят…»
Мы уехали. Ни с чем. Неподалеку, в другой кулацкой усадьбе, нас ждали люди Шачкуса. Две подводы так и ломились от мешков с зерном, на которых восседали довольные, разгоряченные молодцы — подручные хмурого Шачкуса.
А на столе бутылка
И рядом моя милка,
И песня, песня, песня —
Сегодня, как вчера…
«Кончайте… вы!.. — рявкнул Шачкус, казалось еще более мрачный и озабоченный, чем обыкновенно. — Бандитские песни на всю округу орете!»
Бойцы умолкли, недоуменно переглянулись.
«Жбанчик всего и нашли!.. — кротко заморгал глазами один из отряда, белобрысый паренек, мы с ним как-то танцевали на вечере… — Чистая, хлебная… Осталась капелька. Хочешь?»
Шачкус не ответил. Кусал губы, хмурился и молчал.
Молчала и я. Молчала и думала: почему это Начене, когда я спросила про базарный день, так долго глядела в потолок, и мне показалось, что я тогда все поняла. Все, Ируте, подруженька милая! Как я теперь поступлю?
Если только судьба ко мне еще раз… если, Ирка, хоть один-разъединственный раз…
Моя судьба, да… Судьба Марты-шкраба, училки. Вот она где — на зеленом диване, где я лежу и лежу, раскинув руки, растрепанная, с усталым морщинистым лицом, измученная лежанием, но не в силах подняться, обмотанная давящим зеленым сумраком, еще более густым от колышущейся за окном тьмы — уже не той, что вчера, а может, и той же самой, камнем придавившей меня к дивану; лежу, смотрю и вижу все: его, ее, Шачкуса… И даже больше — их мысли; я вижу ваши мысли, вот оно как — даже невысказанные. Мысли, которых вы сами боитесь. И которых боюсь я…
Крылья…
Сильные, белые…
Где они? Кто их видел?
Когда?
Чьей щеки касались они — и не в грезах, не в дымке бессонных ночей, а наяву — живыми, теплыми пальцами обыденного существования?
Чью грудь овевали своим шелестом?
А если касались? Если овевали… их — Оне и Ауримаса… распутной бандитской женки и уездного корреспондентика. И не просто касались, ласкали, овевали, но и сокрушили, подмяли под себя, припечатали своей тяжестью — обоих, потерянных, обездоленных птенчиков… И хотя он всегда спешит переменить тему, стоит мне заговорить о тех днях в лесу, хотя никогда не вспоминает о них, точно это что-то запретное, заклятое, я прекрасно знаю, что они, те деньки, сделали Ауримаса таким, какой он сейчас, — отчужденным, ушедшим в себя (разве я не вижу), и даже не в себя, а неизвестно во что…
Однако же… дорассуждалась. Это от усталости. Ничего мне не надо. Даже Чюрлёниса. Даже моего друга Чюрлёниса. (Друга? А может, я читаю эти «Письма» лишь потому, что их читала она, ну, эта?) Книга осталась раскрытой там, на столе, а то и упала на пол, не припомню… Бросила… услышала звонок… увидела мальчика…
