Динь, динь, динь… динь… Четыре… Уже? А может, давно уже было четыре и только сейчас бьет?..

Страх… Страшно, потому что тихо. Потому что я все слышу. Даже тишину. Даже свои собственные мысли. Ах, дайте сюда шум!..

Чуть не бегом она подбегает к камину, где на полке блестит в темноте полированный радиоприемник, лихорадочно нажимает на клавиш.

«Lass mich noch einmal… in die weit’re Reise gehn…»[27]

Довольно! Довольно! Этих странствий, поездок… И всего остального. С меня хватит… Слышишь, Ауримас, — хватит! Слышишь, Эма? Да слышишь ты, несчастная?

«Что это? — она опирается ладонью о выступ камина. — Ответила? Эма отозвалась? В висках словно молоточки застучали: тук-тук-тук. Она? Да, да: шаги. Ее! Эмины!»

Позабыв все на свете, Марта в один прыжок кидается к окну. Совсем как молоденькая. Как здоровая. В висках стучит, колотится, в сердце покалывает: спокойней! Спокойней, спокойней, спокойней… Возьми себя в руки!..

Но… как взять себя в руки, как? Не заговорить? Совсем? Это невозможно. Это совершенно немыслимо. Оно разорвется, если она будет молчать, оно разлетится в клочья — это жалкое, многострадальное сердце. Или лопнет голова, этот сжатый в тугую пружину мозг… Молчать нет никакой возможности!.. Марта!..

А разговаривать? Думаешь, это легче? И что ей сказать? С чего начать? Как? Столько раз беседовали… как будто всё… сказано… Какими словами начну? Сегодня, вот-вот, сейчас. Чем эти слова будут отличаться от вчерашних или позавчерашних? От высказанных неделю, год назад? Чем?

А от них, от первых моих слов, зависит все. Весь дальнейший разговор. Даже, может, судьба. Даже моя судьба, ведь силы все убывают… убывают… и слова… слова кромешных ночей…

А шаги — рядом. За окном. За дверью. Знакомые. Острые, как удары молоточка. Опасливые, как по льду. Ее шаги.

Эма! Ты?

(Чей это голос? Мой?)

Открой И что за манера запирать дверь Сопрет вас кто-нибудь что ли тоже мне сокровища

Эма опять ты по ночам Что с тобой творится Эма

Молчит. Она. Эма. Вешает плащ и молчит. Вешает с трудом, неловко ощупывая вешалку. Не находит, натыкается, выпускает плащ из рук, он падает на ковер. Зеленый, в широких кляксах свежей уличной грязи. Эма смотрит, как плащ, шурша, падает; наблюдает мутным, совершенно чужим, каким-то нездешним взглядом и ничуть не пытается ни подхватить плащ, ни поднять его с пола. С какой стати! Ха-ха — смеется. Поворачивается на одной ноге на каблуке, мнет, скручивает ковровый ворс. Топает по коридору в сапогах, как была, оставляя за собой отвратительные грязные следы. Это грязь со всего города, изо всех гнусных закоулков. О-ля-ля — натыкается на зеркало. Вяло мотает головой, точно сонная молодая кобылка; дергает оголенным плечом, выглядывающим из прорехи порванной блузы. Ха! Где это я? Приглядывается. Дома? Уже дома? Странно… Где бы ты ни была, скажу я вам, люди добрые, все едино угодишь в родное гнездо. К священному очагу. Go home! Go home![28]

А это кто? Маманя? В тренировочном? Спортивный журнал пятидесятых годов! Что смотришь — прицениваешься?

Эма, ты опять…

(Нет слов, совсем нет никаких новых слов, эх!)

Ха…

…Нет, нет! Марта выпускает гардину: все это время мяла ее в руке, в разгоряченной руке. Не-ет! Это не она, не Эма. Еще нет. Пока нет… Не пришла…

Шаги минуют, удаляются — осторожные, точно по льду. Те самые, знакомые. Как удары молоточка. Ее шаги. Мимо, мимо. Мимо ворот. Мимо нашей вылизанной лестницы с кровелькой, похожей на козырек кепки. Мимо двери. Крепкой, дубовой. Мимо окна, у которого я стою. Мимо балконов — предмета всеобщей зависти. «Ух и балконы у вас, Глуоснене…» Мимо них, итальянских… Уже далеко, уже далеко, уже… За липами. Теми, давно сбросившими листву. За каштанами — и те без листьев, облетели. За соседним домом… Даль-ше, даль-ше, даль-ше…

Жжж!..

А это что? Припадает к окну. Неужели?..

Такси, такси — ночное пассажирское такси; она отступает от окна. Эма на машине?.. Ее Эма? В самом деле? Но кто? Кто привез ее на такси? Откуда? И за что катает? За что? За что?

Тебя на такси Эма Который уже раз Позволь спросить кто

Это мое дело Почему только вам одним можно

Матери полагалось бы сказать

Как раз матери-то и нет доложу я вам Родной матери ни за что Во всяком случае такой

Какой Эма Ты опять как-то

Нет нет нет никогда

И за что же тебя катают Эма За что Ты мне и этого не говоришь да и этого

За то что тебя не катают. И не катали. Чего тебе еще. Ну чего тебе чего mother[29].

Правда: кто и за что? За что? За что? И кто знает — откуда?..

И прилипает, присасывается к стеклу, к другому, где потемней; кто же выйдет из машины? Кто? Кто?

Не разглядеть. Ничего — ни машины, ни людей. Лишь ночь, одна ночь, одна…

Где же все-таки такси? За деревьями? За домами? Где?

А может, его и нет вовсе? И не было? Почудилось? «От этих таблеток, вы знаете, иной раз…» И не только от них… говорят же врачи, что ее головушка… обремененная думами и повседневными тяготами…

И все-таки она есть! Стоит! Она здесь, эта машина, с Противоположной стороны улицы. Поуркивает. Дрожит, вибрирует мотор, бьет по натянутым нервам. И мысли всякие… Скребущие под черепной коробкой. Будто мыши или жуки-древоточцы. И будто вырывающиеся. Словно сжатый газ. Бурлящие. Вот-вот взорвутся, взорвутся!

Спокойнее, спокойнее, Марта. Постарайся спокойнее. Машина пусть пофырчит, пусть подрожит. А ты обожди. Ты не спеши, особенно — думать. Это слишком трудно, зачем спешить, погоди. Погляди, помедли. Вот и машина ждет. Такси. Урчит, вибрирует, а ждет. Ждет, ждет, ждет…

Но, скажите на милость, чего? Пока выйдут пассажиры. Пока один пьяный вытолкает другого. И пока мотор не рявкнет погромче, а машина не умчится восвояси.

Но куда? Куда они спешат, ночные такси; я на них никогда… Кого возят? Эму?

И ее, Эму, — ее тоже… И многих… да откуда тебе все знать… Зачем все это? Не бери в голову! Разбухшую, готовую лопнуть…

Однажды она видела: вышел кто-то, вынес на руках женщину. Даже не на руках, а на плечах: точно мешок с мукой. Пьяную и безвольную. Как тряпка. Не она ли то была, ее Эма?

Глупости! Нет, нет, нет! За такое кому угодно — глаза!.. Кому угодно выцарапаю глаза, пусть только про Эму такое!.. Быть того не может! Не бывать тому! Погибнет, кинется наперерез, но спасет! Она спасет! Спасет! Никому и никогда не позволит, чтобы такое с Эмой… даже подумать об этом… никакого права…

Ладно, почему же никто не показывается: не садится в машину, не выходит из нее, чего же ожидает таксист? Понятно, понятно: по вызову. Отвезет к поезду. Ночному. Ваготас, из дома напротив. Скорее всего, он или жена… Ваготене… Тоже иногда возвращается со своей базы или из финской бани… а то из ночного бара, поразвелось их теперь… Бедняга Ваготас! Говорят, у него тоже сердце…

А может, кто-то спешит на самолет, тот, утренний? Вдруг все тот же Ваготас, он часто летает… Вроде Ауримаса, хотя… Хотя Ваготас, все это знают, только приземлится, уже названивает домой — своей завбазой — и, само собой, из гостиницы — прямо с порога, не разложив вещей; а что касается Ауримаса… Ох, опять! Не думай! Разве он один такой? И ведь спешит, спешит… а куда? Куда они все торопятся: и Ауримас, и Ваготас, и…

Зато наша Эма — никуда. Никогда и никуда — по крайней мере дома. К подружкам она — стремглав, на всякие там дни рождения, в «компашки» (ну и словечко, господи, помилуй!) — закусив удила, а уж дома… когда вернется. И куда ей, скажите на милость, спешить? Может, стряпать, стирать, проверять тетрадки? Подписывать на заем? Раскулачивать? Гоняться за беглыми ученичками? Вступать в разговоры с бандитами — пьяными и злющими? С их женами и кралями? (Поглядывает на листы, лежащие на столе.) С их детьми?