Пятясь все дальше, Бархудар ударился затылком о каменную стену и медленно сполз на землю.

Бек повернулся, грузно опустился на стул и опустил голову. Все оцепенели. Паки казалось, что теперь уж отца обязательно потащат на плаху. Он одеревенел от ужаса. Зато Мигран, который был лучше осведомлен о характере Давид-Бека, страха уже не ведал. Он знал, что опасность миновала. Уж если Бек решит кого обезглавить, он не теряет времени на слова.

— Э-эй! — раздался вдруг голос Бека. — Подымите своего отца!

Сыновья помогли отцу встать. Бек подал знак, чтобы Бархудар подошел и стал на свое обычное место — третьим за ним, после спарапета и Тэр-Аветиса. Не сразу сообразив, что он, кажется, помилован, Бархудар машинально исполнил приказание.

— В честь святого брачного торжества и из любви к твоим детям я прощаю тебя, мелик Бархудар! — заговорил Бек. — Но пусть это будет тебе зароком, чтобы отныне и вовек не нарушал ты идущего сверху указа, освященного волей господней… Пусть это станет уроком и всем, кто еще носит в сердце злобу против Армянского Собрания. Лишь противоборствуя врагу, мы можем сохранить страну. И главной силой, противостоящей врагу, является народ. Это должно помнить вечно.

Вскоре все уже вновь сидели за свадебным столом и услаждали себя вином и пением гусанов. Бек задушевно беседовал с меликом Бархударом и его сыновьями. Словно ничего и не произошло.

В полдень мелики собрались у Бека. Все подробно поведали о своих делах. Бек оставался молчаливым и мрачным. И трудно было угадать причину такого его настроения. Каждому мерещилось, что Верховный, может, сердит именно на него, а поэтому в сознании у людей всплывали все их мелкие и крупные прегрешения. От Давид-Бека ведь ничто не укрывается. С башен Алидзорского замка он своим орлиным взором словно бы видит все, что происходит в стране. А порой кажется, что и слышит сказанное в домах за толстыми стенами. Временами, если какой-нибудь военачальник или мелик забывали доложить о чем-нибудь, Бек поднимал брови и спрашивал:

— Ничего не запамятовал?..

Выслушав всех, Давид-Бек обратился к мелику Бархудару:

— На берегу Аракса погиб один из моих любимых сотников, мужественный человек. Он командовал конным полком Алидзора. Вот я и решил поставить на его место твоего сына Паки. Пусть немедля отправляется в Алидзор, с женой и детьми. Любовь отеческую и покровительство мое обещаю.

Паки не скрывал своей радости. Высшим желанием его было состоять в личном войске Давид-Бека. Тем самым он к тому же избавлялся от беспрестанных упреков отца и от унижающих помыканий старшего брата.

Паки радовался, но другие чувства испытывал отец. Сердце его, казалось, оборвалось. «Берет заложниками сына и внучат, — думал он. — Не доверяет мне. По рукам и ногам вяжет! Все это — проделки Мхитара. Господи, взбрело же мне в голову задирать этот проклятый Пхндзакар».

— Оказываешь мне великую честь, тэр Давид-Бек, — с деланной улыбкой сказал он вслух. — Вовек буду возносить тебя.

Давид-Бек уже не слушал его, он отыскал взглядом мелика Туринджа, который стоял позади всех, какой-то жалкий-прежалкий.

— Много ли переселенцев в Пхндзакаре, тэр Туриндж? — спросил Бек.

— А? — не сразу понял Туриндж и робко подвинулся вперед. — О беженцах спрашиваешь? Есть. Прибывают помалу…

— И еще прибудут. Больше всего из Персии. Едут потомки армян, некогда угнанных ненавистным шахом Аббасом. Бросают все и бегут. Есть слухи, что пять тысяч семейств уже добрались до Черных гор и вскоре перейдут Аракс. Нужно расселить их, мелики! Узнайте, где у вас в гаварах есть брошенные села. Повелеваю принять людей радушно, наделить землею, дать хлеба и не брать податей, пока не станут на ноги.

— Готовы исполнить твою волю, тэр Верховный властитель, — согласились мелики.

Бек еще долго говорил об устройстве переселенцев, затем поднялся. Приближалась полночь.

Не успели утром вершины гор зажечься сполохами солнечных лучей, как трубы заиграли зорю. А немного погодя из Пхндзакара во главе войска выехал Давид-Бек.

Все случившееся представлялось Гоар нереальным. Не понимала она, как согласилась стать женой человека, которого и видела-то всего один раз. На людей, подобных ему, она обычно и не смотрела вовсе. Не с ее гордостью оказывать честь самозванцам из голытьбы.

В брачную ночь она не сомкнула глаз. Супругу приблизиться к себе не позволила. Утром, услышав звуки труб отъезжающего войска, Гоар приподнялась в постели и вдруг ужаснулась. Ей показалось, что всем миром овладела какая-то страшная пустота. И все утратило смысл.

Впервые оценивающим оком оглядела лежавшего невдалеке человека, который отныне звался ее мужем. Товма спал с видом невинного младенца, закинув назад голову с рассыпавшимися по ковру густыми кудрями. Утренняя заря играла на его спокойном лице: чистота и ясность души светились в нем.

«Мой супруг! — подумала Гоар и горько усмехнулась: — Бедный, не будет тебе счастья, так же как и мне. Никогда я не полюблю тебя! Но вечно буду с тобой. Буду!»

Вспомнила страдающий взгляд Мхитара. Она вспыхнула: «Берегись! Терзайся!.. Сам погубил свое счастье!» Гоар победно посмотрела на Товму. Но вечером, когда они снова остались одни, она опять грубо оттолкнула его и приказала не подходить к себе. Осталась безучастной к мольбам и угрозам. Упрямо повторяла только одно: «Не подходи, уйди!»

А потом, как в прошлую ночь, долго смотрела на спящего Товму, и снова его почти юношеский облик — Товма был на пять лет моложе Гоар — вызвал в ней невольную нежность: чем он виноват, этот мужественный красавец?..

В Гоар шевельнулось зло и сострадание. Она встала, отбросила шелковое одеяло и, босая, в одной рубашке, приблизилась к тому, кто наречен ей супругом.

Он дышал ровно, глубоко, забывшись сном измученного человека. У Гоар затрепетало в груди. Вспомнился тот, кто отверг ее, оскорбил. Захотелось забыть и имя и образ его… Но это выше сил… В истерзанном сердце вспыхнула месть. Охваченная испепеляющим чувством мести и горя, она кинулась к Товме и стала будить его поцелуями…

Тот с минуту не понимал, что с ним происходит. Потом вдруг ошалело обвил ее своими сильными руками… Гоар закрыла глаза и… провалилась в пропасть…

На дворе стояла тишина. Только где-то мычала беспокойная буйволица.

— Ты спал, дитя! Стыдись, сотник и сын мелика! Давид-Бек уехал, а ты не пожелал ему доброго пути.

— Бек уехал? — не понимая смысла слов, спросил ошарашенный неожиданным счастьем Товма.

— Вставай, отведи меня к своему отцу, — приказала Гоар.

Откуда было знать крестьянскому сыну, что с этой минуты ему навек суждено исполнять приказания своей капризной и гордой жены. Но сейчас он счел ее повеление своим сладостным долгом.

Пхндзакарцы как-то приуныли. Еще недавно у них было столько дорогих гостей, а тут остались только прежние кумовья да дочь вчерашнего врага. Что здесь будет делать гордая дочь гордого мелика? — думали пхндзакарцы.

Туриндж, проводив Бека и спарапета, с радостью возлег на привычном месте. Когда невестка и сын вошли в его обитель, он растерянно встал и поклонился невестке, но, чувствуя, что сделал что-то неподобающее, поспешно сел.

Гоар слегка улыбнулась, подошла к свекру, взяла его руку и с подчеркнутой покорностью поцеловала ее, отчего мелик еще больше растерялся. Но и возгордился тоже, хотя и не знал, что ему следует предпринять в ответ. Невестка сказала, что хочет осмотреть село.

Все трое вышли из пещеры. Когда Гоар проходила по выступу скалы, ей показалось, что она продвигается между небом и землей. Удивительно красивые, волшебные виды открылись перед нею. На противоположном берегу реки простирался дубовый лес — темный, густой. Он начинался из-под снежных вершин и, спускаясь пологом, сливался с пеной воды. А на этом берегу раскинулись заросли диких яблонь. В обрамлении изумрудной зелени река напоминала брошенный кем-то серебряный пояс. «Смогу ли я быть здесь хоть чуточку счастливой? — спрашивала себя Гоар. — Если бы я могла забыть его и возненавидеть!..»