Голос Бека ослабел, последние слова он произнес с трудом. Дыхание стало тяжелым, прерывистым. Он опустил голову на подушку и закрыл глаза. Мелик Бархудар едва не крикнул: «Скажи, кому завещаешь власть, Давид?!» — но сдержался.

Лекарь попросил всех выйти. Около Бека остались только спарапет и епископ Оваким. А во дворе, казалось, все жители Алидзора и войско тесным кольцом окружили дом Давид-Бека. Они тревожным взглядом смотрели на меликов, один за другим выходивших из дома. Никто не разговаривал. Одни плакали. Другие, опустившись на колени на мокрую землю, молились. В углу просторного балкона, в черных одеяниях, с заплаканными глазами, стояли жены меликов и военачальников. Среди них были Сатеник с Вард-хатун, Гоар с женой и матерью Пхиндз-Артина.

Вечером, когда садилось солнце, из комнаты Бека тихо вышел епископ Оваким. Он простер руки в сторону столпившегося народа и дрожащим голосом громко произнес:

— Плачь, народ армянский! Ты осиротел, твой спаситель и столп страны твоей, Давид-Бек, вознесся в небеси. Пала непоколебимая твердь. Угас огонь надежды нашей.

Ждавшая в безмолвии огромная толпа вдруг застонала, заколыхалась… Тысячи людей опустились на колени. Застонали церковные колокола. Дома опустели. Солнце угасло над Капуйтджигом, и нагорье погрузилось во мрак…

Никогда в Алидзоре не собиралось столько народу.

Несмотря на наступившие холода, из всех сел нагорья, из посадов и городов тысячи людей спешили в Алидзор. Казалось, пришел сюда весь армянский народ, чтобы проводить в последний путь своего великого вождя, попрощаться с человеком, который пронесся как ураган по родной стране и очистил ее ото всех заклятых врагов.

На городской площади, на рынках, в пригородных лесах и ущельях собралось множество народа. Пришли из самых отдаленных гаваров страны, даже с берегов Севана, из Васакашена, Кашатахка, Ордувара. Прибыли воевода Арцаха князь Ованес-Аван, мелик Джраберда Мирза, военачальники Хачена Тархан и Еган, мелик Варанды Багр. Прибыл даже городской голова Шемахи мелик Айтказ и много других знатных людей. Из-за болезни не смог приехать католикос Есаи Асан Джалалян. Он прислал на похороны Бека шесть епископов и тридцать монахов.

Был мрачный, пасмурный день. Серые низкие облака покрыли все небо. Снег в ущельях растаял, отступив к горным вершинам.

Площадь перед кафедральным собором Алидзора и ведущие к ней узкие улицы были в этот день заполнены толпами людей. Они ждали окончания панихиды в соборе. Начавшаяся на рассвете церемония помазания тела Бека и укладывания в гроб длилась до полудня. Наконец из главных дверей собора потянулся лес хоругвей, факелов, крестов, знамен и икон. Многочисленные иноки в белых церковных рубашках, с непокрытыми головами, напевая заупокойные молитвы, двинулись к площади. Толпа раздвинулась, образовав узкий проход. За иноками шли ученики школы Мовсеса в черных рясах.

Траурное шествие открыли семьдесят священников, кадивших ладаном. Они шли медленным, размеренным шагом, раскачивая металлические кадила и распевая молитвы. Вслед за ними вынесли гроб с телом Бека, окаймленный черными лентами. Его несли высоко на руках Мхитар, князь Ованес-Аван, мелики Бархудар, Тархан, Багр, Шафраз, Тэр-Аветис и сотники Есаи и Товма.

За гробом в подобающих случаю одеждах, расположившись по старшинству, шли двенадцать епископов. Высокую церковную знать возглавлял епископ Оваким. Несколько позади, расположившись также по старшинству, следовало более ста священников в ризах. Четверо из них несли высоко над гробом траурно украшенный балдахин.

Два седых воина несли перед гробом шлем и шапку Бека. Несколько иноков, пятясь, кадили ладаном, направляя благоухающий дым на тело Бека. Монотонной грустью звучали псалмы.

Похоронная процессия, пройдя площадь и несколько узких улиц, подошла к городским воротам, волна за волной вышла из них и направилась к знаменитому монастырю Ваганаванку, в ограде которого покоились цари Сюника.

Алидзорский полк «Опора страны» в боевом снаряжении следовал за траурной процессией. На шапках, на концах копий и ружей воинов были привязаны черные ленты. Долголетний и единственный слуга Бека, Согомон, вел под уздцы убранного черными парчовыми ремнями высокого коня Бека, над ушами которого колыхались два красных султана, а с подпруги спускались, почти касались земли шесть разноцветных кистей. Казалось, и конь был печален. Время от времени он грустно ржал. На пустом седле он нес лишь золототканый плащ Бека и его черную бурку.

— Мы свою надежду несем хоронить, Товма, — сказал глухим голосом Есаи шедшему рядом спутнику.

— Да, да! — простонал Товма. — Бек был нашей гордостью. Теперь осиротели!..

Колокольный перезвон, доносившийся из сел, расположенных в ущелье, становился все сильнее. Весь Сюник, Арцах, все селенья и деревни страны в этот час оплакивали свою невозвратимую потерю.

Процессию замыкала пехота. Воины шли с непокрытыми головами, медленным шагом, они вели под уздцы двенадцать черных коней, на седлах которых были сложены одежда, оружие, щит, кольчуга и тот меч, который стал символом воинской доблести Бека и великих ратных дел. Каждого коня, держась за его стремена с правой и с левой стороны, вели два воина в черной одежде, с обнаженной грудью. Четыре сотника на красных бархатных подушках несли купельный крест Давид-Бека, перстень, подаренный католикосом Гандзасара, ленты и рыцарские регалии, полученные от грузинских царей за воинские заслуги.

Среди воинов, ведших коней, находились также ученики Нагаша и Агарон. Роскошь похоронной процессии наполнила сердце юного Агарона страхом. Все было настолько величественно, что он время от времени невольно крестился.

Громче всех раздавался душераздирающий плач Зарманд. Она неистово била обеими руками по своему окровавленному лицу, по голове. Раздирали себе лица и сопровождающие ее крестьянки. От их безудержных воплей и криков, многократно повторяющихся громким эхом, гремело ущелье. Казалось, вместе с ними скорбит вся горная страна, одетая в увядшие цвета поздней осени.

Когда траурная процессия вышла из ущелья и достигла небольшой равнины, Зарманд и окружавшие ее плакальщицы вдруг распустили свои длинные полотняные пояса и, выйдя вперед, затеяли странную пляску. Они делали какие-то безумные движения, раздирали груди, били себя по голове и истошно кричали:

К ним присоединились десятки крестьянок ближних деревень. Рыдания, неистовый пляс и вопли огромной толпы женщин ошеломили всех. Даже пожилые крестьяне и воины оцепенели от ужаса. Женщины кружились как вихрь, беспрестанно били себя в грудь, царапали лица и повторяли охрипшими голосами:

Ужас охватил всех. Испуганное духовенство прекратило свои псалмы. Монахи, растерявшись, не знали, что предпринять. Смятение охватило и епископов.

— Язычники! — гневно взревел епископ Оваким и, подняв посох, подошел к Мхитару. — Видишь? — укоризненно спросил он.

— Успокойся, преосвященный, — ответил тихо Мхитар.

— Язычник подымает голову, а я должен умолкнуть и терпеть? — разгневался старец.

— Но сейчас не время размахивать посохом над язычниками, преосвященный, будь благоразумен, сделай вид, что не замечаешь. И пусть каждый по-своему почтит память усопшего.

Старец в бессилии умолк. От бешенства у него нервно тряслась борода. Тем временем женщины, взявшись за руки, продолжали траурную пляску, выражая свою великую скорбь. Религиозный экстаз плакальщиц вскоре заразил и мужчин. Сначала крестьяне, затем многие из воинов, среди которых были Цатур, Семеон, Вецки Маргар, выскочили из рядов и, ворвавшись в кольцо женщин, пустились в языческий пляс. Они выражали свою скорбь еще более дикими криками и движениями. Они рычали, как взбешенные быки, хватая руками землю, посыпали себе головы, рвали бороды, били камнями в грудь. Окровавленные, они бросались на землю перед гробом и, снова посыпая землей головы, кричали: