Гоар встретила ее с холодной радостью, вежливо поклонилась, пригласив ее в одну из своих недавно выстроенных комнат, усадила ее, а сама осталась стоять. Сатеник не помнит, как она начала разговор, с какими словами обратилась к этой женщине, которая похитила ее счастье, причинила так много горя ей и одно слово которой для ее мужа было в тысячу раз дороже, чем царские веления. Не помнила также, что ответила Гоар. Но она никогда не забудет иронической улыбки надменной красавицы, искры радости в ее глазах в тот момент, когда она, Сатеник, признав свое бессилие, умоляла ее поехать к спарапету, чтобы уговорить его помириться с Беком.

Никогда она не была так подавлена и унижена, как в этот день. Теперь, когда прошло много дней, когда, слава богу, все окончилось благополучно, она страдала еще больше, хотя и знала, что именно этот ее поступок во многом решил исход сражения при Мараге, спас родную страну от гибели.

Приехав в Алидзор, Сатеник вновь была уязвлена, узнав, что здесь находится Гоар. Стараясь не встречаться с ней, она целыми днями просиживала дома. Однако Гоар, казалось, нарочно почти каждый день в определенное время, в сопровождении своих молодых телохранителей и многих военачальников, шумно проезжала мимо дома Сатеник. Ее конь, словно гордясь своей красивой и ловкой, как рыцарь, всадницей, шел мелкой рысью. Звонкий голос и веселый смех Гоар сводили с ума многочисленных ее поклонников. Дети Сатеник подбегали к окнам, чтобы полюбоваться шествием. Мать сердилась на них и велела служанке закрывать окна.

К счастью, Мхитар мало оставался в Алидзоре. Часто он уезжал на целую неделю. Обычно возвращался ночью усталый, запыленный и, не промолвив ни слова, ложился спать. Сатеник догадалась, что Мхитар также избегает встречи с женой сотника Товмы, и это несколько утешало ее.

В накинутой на плечи домашней шубе, с привязанной к груди раненой рукой сидел в убого убранной комнате Давид-Бек.

— Человек уходит — остаются его дела, тэр Верховный властитель, — тихо говорил живописец. — Потомки радуются добрым делам человека. Они с благодарностью вспоминают творца добра. Для людей грядущего приятно, когда остается его портрет. Он становится им более родным и близким.

Бек время от времени смотрел на стоящего перед ним молодого, скромного и умного живописца, и на его бледном лице появлялась еле заметная, теплая и нежная улыбка.

— Вот по твоему поручению, тэр Верховный властитель, я написал портрет крестьянина — сотника Есаи. Быть может, моя скромная работа и недостойна твоего внимания, но будь снисходителен, разреши написать для грядущих поколений твой портрет.

— Желание твое доброе, Нагаш Акоп, — сказал Бек, — но не для этого я вызвал тебя. — Затем, не отрывая взгляда от лежащего на столе портрета, продолжал: — Хвалю также твое искусство, в образе Есаи ты схватил главное — его дух, непреодолимый дух его народа. Это видно по его взгляду. Он воин и готов сражаться. Но он не убийца, а спаситель, таков и народ его. В портрете я вижу любовь Есаи к жизни. Он человек не одним своим обликом, но и тем, что возвышает его, делает человеком, — его духом. Но я хотел бы видеть в портрете и силу руки Есаи, той руки, которая не только владеет мечом для защиты своей земли и своего отчего дома, но и умеет сооружать храмы, плавить железо, создавать хлеб и виноград. Это единственное, чего нет в портрете твоем, милый мой Нагаш.

Нагаш слушал его и, глядя на портрет Есаи, думал, как удивительно верны замечания Бека. Рука Есаи действительно не такая, какой она должна быть. Она получилась слабой, бессмысленно лежащей сбоку. Все свое внимание он сосредоточил лишь на глазах Есаи, стараясь как можно выразительнее показать их внутренний огонь.

— Исправлю, тэр Давид-Бек, — искрение сказал он. — Ты искусство чувствуешь больше, чем то следует властителю.

— Но, повторяю, я вызвал тебя не для этого, — сказал Бек. — Я уже приказал предоставить тебе здесь, в Алидзоре, здание для мастерской с залом, комнатами, кельями для учеников.

— Неужели? — обернулся к нему Нагаш.

— Удивляешься?

— Удивляюсь, что в это смутное и тяжелое для нашего народа время ты нашел возможность предпринять такое большое дело.

— Удивляться нечему, Нагаш Акоп, — с доброй улыбкой ответил Бек. — Нам нужны очаги света и знания. Я хочу, чтобы мы в Алидзоре кроме школы инока Мовсеса имели также свою художественную школу. Живописные школы, как тебе должно быть известно, раньше у нас существовали. Ты ведь слышал о знаменитой мастерской художника Маркаре в Ани, художника Церуна в Хизане, о мастерских в Армянской Киликии, в Средней Армении и в других местах. Но с гибелью нашей государственности погибли и они.

— Мой покойный отец, Нагаш Овнатан, также имел намерение открыть мастерскую и, собрав учеников, обучать их.

— Вот видишь! — обрадовался Бек. — И твой отец мечтал о добром. Сделаем, стало быть, то, что задумали. Собери учеников, оборудуй свою мастерскую, выпиши из Европы все необходимое. Я беру на себя все расходы.

Лицо Нагаш Акопа сияло от радости.

— О!.. Великий человек!.. — воскликнул он. — Чем могу возблагодарить тебя?

— Верным служением народу своему и отечеству, — ответил Бек.

— Готов служить самоотверженно, — взволнованно сказал Нагаш. — Но, тэр Верховный, не откажи мне в просьбе, разреши написать твой портрет.

— После, после! Теперь не время.

Открылась дверь, и вошел спарапет. Бек с умилением посмотрел на него и радостно улыбнулся:

— С добрыми пришел вестями?

— Шах Тахмаз архангела послал к нам. Тавриз и шах ликуют.

— Добро, — превозмогая боль в ране, произнес Бек. — Зачем?

— Шах собирается послать к тебе большое посольство.

— Неужели?

— Страшно разгневался на Асламаз Кули хана и Хосров хана, которые бросили тебя. Готов просить прощения.

— Кого намерен направить послом в нашу страну?

— Тахмаз Кули Надир хана.

— Большая честь! — иронически сказал Бек. — Что поделаешь, примем, пускай едет. А? Что скажешь, спарапет, принять персидское посольство или нет?

— Нужно принять, тэр Бек, ведь вреда нам от этого не будет!.. — сказал Мхитар.

— В таком случае готовься поехать навстречу послу.

Это поручение явно огорчило Мхитара, но он смолчал. Не его, спарапета армянских войск, а последнего погонщика мулов следовало бы послать навстречу послу персидского шаха.

— Вести о сражении у Мараги дошли до европейских дворов, — медленно заговорил Бек. — Английский посол в Стамбуле, говорят, рассвирепел. Взбесился, морская собака. Выразил султану соболезнование по поводу поражения Абдуллы. От имени английского двора обещал султану снова снабдить его оружием и золотом. Он и франкский д’Бонак вновь подстрекают турок против нас. Султан в траурном облачении.

— Пусть поскорбит, — сказал Мхитар.

Живописец и Мхитар недолго оставались у Бека.

Старый хирург, который то и дело входил в комнату, давал знать, что пора оставить больного в покое.

Аракс бушевал.

Вздувшаяся от весенних ливней река выходила из берегов, заливая прибрежные низины глинистой водой. Над рекой со звонким карканьем кружились стаи птиц. Хищники то и дело стремительно падали в реку и, с минуту теряясь в ее мутной воде, снова устремлялись ввысь, чтобы сесть на голые камни прибрежных скал и переваривать еще трепещущую в желудке рыбу.

На изогнутом, как лук, мосту через Аракс, напротив Старой Джуги, показалась группа всадников. Ехавший впереди всадник вез шахское знамя. Под торжественные звуки труб они переехали мост и вступили на землю Армении. Это были посланники персидского шаха, направляющиеся к Давид-Беку.

— Подымите белое знамя, — приказал глава посольства Тахмаз Кули Надир хан и натянул поводья испуганного ревом реки коня.

Рядом с шахским знаменем с изображением льва поднялось белое шелковое полотно — знак мирного посещения. Из густых, как сплошная желтая стена, прибрежных тростниковых зарослей вдруг выехала группа вооруженных всадников и приблизилась к отряду. Ехавший впереди сотник Есаи снял шапку, вытер ею лоб и, остановив коня поодаль, спросил по-персидски: