Я давлюсь воздухом.

Снотворное!

После недавнего ЧП Артур стал жаловаться на плохой сон. Сказал, что напишет знакомому врачу, чтобы тот ему лекарство посоветовал. Даже название сказал.

Дрожащими пальцами активирую телефон и лезу в переписку.

— Вот, — показываю доктору. — Снотворное…

Мужчина хмурится еще больше.

— Компетенция врача, назначившего вашему мужу данное лекарство, вызывает сомнение. Его не рекомендуют сердечникам.

А мне и сказать нечего. Артур не отчитывался, что он принимал… И в каких количествах.

— Но ведь он недавно начал, — мямлю, сама не понимая, зачем оправдываюсь — какая теперь разница? — Неужели… Доктор! С Артуром все будет хорошо? Мне что-нибудь нужно сделать? Я не знаю… сдать кровь или…

— Или просто успокоиться, — мягко обрывает мужчина. — Я буду держать вас в курсе.

Что? Это мне намекают сейчас брать ноги в руки и уматывать? Мотаю головой, совершенно не согласная с этой мыслью.

— Я останусь здесь.

Доктор только плечами жмет. Ну конечно, не первый раз подобное видит.

— В реанимацию посторонним нельзя. Из приемного покоя выгнать вас я не могу, но кому от этого станет легче? Артур Романович сейчас без сознания, на аппаратах. Лечение будет проходить согласно индивидуальной схеме. Это не быстро. Но знаете, я хоть и атеист, — усмехается криво, — однако кое-что иначе как чудом объяснить не могу. Даже без сознания некоторые люди чувствуют тревогу родных. А вашему супругу сейчас нужны силы для борьбы.

Возразить мне нечего.

Скомкано благодарю и иду к выходу. Мне действительно лучше ехать домой. И постараться понять, как вести дела фирмы до тех пор, пока Артур не поправится.

***

Демьян

Звонок Оболенского застает в самый неподходящий момент — я как раз на встрече с предполагаемыми партнерами.

— Черт, — ругаюсь сквозь зубы.

Но Шахов понимающе кивает. Чем добавляет симпатий еще на пару пунктов. При первой встрече он мне показался довольно резким человеком. Думаю, из-за примеси горячей южной крови. Но потом мы довольно быстро нашли общий язык.

— Давайте передохнем, — откидывается на кресло и жмет кнопку селектора. — Ольга Геннадьевна, будьте добры кофе.

Секретарь у Шахова колоритная, конечно. Похожа на Шапокляк, только что вместо вредностей занимается вполне себе нормальной работой. Но на каждого посетителя смотрит как на голодранца-побирушку. Надеюсь, она не плюнет мне в кофе.

Мобильник опять вибрирует и я. Еще раз извинившись, покидаю кабинет.

Если Оболенский начнет мозг выносить Юлиным «отдыхом», сразу сброс нажму. После очередной ссоры благоверная укатила на спа-курорт, чем меня несказанно обрадовала. Я без лишней суеты мог и поработать, и с Шаховым встретиться, чтобы обсудить дальнейшее сотрудничество. Ему мои идеи приглянулись.

Забравшись в самый тихий закуток, поднимаю трубку.

— Наконец-то! — рычит Оболенский без приветствия. — Где тебя черти носят?! У бабы завис?

Морщусь, как от зубной боли. Юлией сыт по горло, какие бабы? А, впрочем… Перед глазами мелькает гибкая фигура в алом платье. Я старался не думать об Алене. Но порой она просачивалась в мою жизнь в незначительных мелочах: незнакомая девушка, похожая на нее глазами и красотой волос, особенно вкусные печенья в кафе, детский смех… Последнее дергало за нервы все так же больно. Никогда раньше не задумывался о детях, а теперь провожал взглядом коляски. И все больше убеждался — Юлию в роли матери не вижу никак. А вот Алену легко.

— По себе судите? — возвращаю шпильку Оболенскому. — Или охрана бдит?

— Какая охрана? — ворчит Оболенский, а голос фальшивый насквозь. — Забудь… Я к тебе по делу. Бесстужев в реанимации.

— Где? — переспрашиваю тупо, а рука к шее тянется — галстук ослабить.

Но если он в реанимации, то… А как же Аленка? Что с ней? Тоже в больнице?! Черт, она же на складах бывает, на стройке…. Неужели опять ЧП?!

— С сердцем свалился, — продолжает информировать Оболенский. — Уже неделю на аппаратах.

От облегчения голова кругом — значит, с Аленой порядок.

Я с силой тру шею и, наконец, заставляю себя собраться. Ни в коем случае нельзя показать, что меня эта новость хоть чем-нибудь зацепила! Оболенский может сделать очень правильные выводы касательно нашего с Аленой прошлого.

— Ну и что? Документы я сдал, все вопросы закрыл. К фирме его отношения не имею.

Оболенский сопит в трубку. Пытается прощупать, насколько я фальшивлю, но быстро сдается.

— Ты ведь с его женой хорошо знаком. Нравился ей, — добавляет вкрадчиво.

Вот урод.

— Нравился я многим, Георгий Георгиевич. Детям, знаете ли, свойственна влюбчивость. А поищите еще Танечку Жанко? Она мне нравилась капец как. Цветы ей носил, стихи сочинял…

Оболенский молчит. Не верит мне, но информации недостаточно.

— …Ну так что? — продолжаю «равнодушно». — Мне теперь весь наш колхоз вспоминать, кто в кого влюблялся?

Трубка тяжело вздыхает:

— Я к тому, что меня она избегает, общается через замов. А ты мог бы и поговорить с глазу на глаз по старой дружбе.

— Не было никакой дружбы, — цежу, окончательно срывая шелковую удавку. И лучше бы это не было враньем… Лучше для Алены. — К чему эти телодвижения? Бесстужев скоро очнется, опять на всех гавкать станет.

— Очнется, как же… Хреновенько у него дела, врачи говорят. Как бы Елена Николаевна не осталась вдовой…

Я молчу. Не знаю, что сказать. Вообще ни черта из себя не могу выдавить — как баран таращусь на противоположную стенку.

А если Бесстужев реально не жилец? Что Аленой будет? Она же его любит… Галстука нет, а воздуха опять почему-то не хватает. И в груди неприятно так жжет, словно под сердцем раскаленная игла засела.

— …И ей будет нужен рядом кто-то хорошо знакомый, — продолжает Оболенский, не дождавшись моего ответа. — Пока девчонка будет загружена можно парочку выгодных контрактов пропихнуть.

Вот же… сволочь какая.

Как я не выматерился в трубку, сам не пойму. Кулаки не то, что чесались — болели от желания двинуть по лощеной морде. Решил, значит, бабла поднять, урод старый. Ну я ему…

— Скоро перезвоню, — выдавливаю из себя и нажимаю на сброс. А внутри не просто жжет — натурально кипит.

Я знал, что Оболенский циничная мразь, но не до такой же степени. Воспользоваться Аленой, пока она в таком уязвимом состоянии.

А память услужливо подкидывает воспоминания о прошлом. Я и сам не сильно лучше. Такой же мудак.

Засовываю телефон в карман и иду обратно к Шахову.

Объясню ему все, как есть. А потом — в Питер.

Обобрать Алену я не дам. Пусть Оболенский не мечтает даже.

В кабинете тихо так, что в ушах звенит.

Я силюсь вчитаться в бланк, лежавший передо мной, но буквы расползаются уродливыми кляксами.

С усилием тру виски, но это не помогает собраться. Кабинет Артура уютный и светлый, но все равно я чувствую себя в клетке. От желания вскочить и бежать в больницу немеют кончики пальцев, но какой смысл?

В реанимацию меня никто не пустит. Даже за деньги… Мои неумелые попытки выторговать у врача свидание с мужем с треском провалились. Доктор не стал ругаться. Сообщил, что я не первая, да и не последняя, но пускать к мужу отказался.

А ведь лечение не помогало! И вчера вечером у Артура опять останавливалось сердце.

Я до боли прикусываю губу. Ужасно хочется плакать и кричать, а слез нет. Засели под веками, словно льдинки, никак не выплакать. Но и после истерики мне вряд ли стало бы легче…

Селектор на столе осторожно кашляет:

— Елена Николаевна, — почти шепотом произносит Марьяна. — К вам Оболенский.

От нахлынувшей злости я едва нахожу сил ответить. Оболенский мне не понравился с первой секунды знакомства. Похожий на угря, с липким взглядом и неискренней улыбкой, мужчина вызывал стойкое желание обойти его по широкой дуге и больше никогда не встречаться.

Возможно, это реакция вызвана пониманием, что именно он — отец девушки, которой заменил меня Ястребовский, но это же не повод крутить носом. И все же я не могла избавится от чувства брезгливости и отторжения.