*

Дневник, сейчас три часа ночи. День ее рождения. Ноа держит Мару на руках, прижав к ее лицу прохладную салфетку. Рубашка мужа пропитана ее потом и его слезами. Думаю, это может случиться в любой момент. Врачи приходили проверить ее показатели и сказали, что это произойдет в любое время. В любую секунду ее сердце остановится. Дочке поставили капельницу с морфием, чтобы облегчить боль. Несколько минут назад она открыла глаза и посмотрела на Ноа. Она ничего не сказала, но попыталась снять маску. Я знала, что маска помогает ей дышать, но дочь с ней боролась. Ноа ее снял. Он заполз на кровать, стянул с нее все одеяла и теперь держит ее в своих объятиях так же, как в тот день, когда она родилась. Голова дочери покоится на его груди, а крошечное исхудавшее тело — свидетельство того, какой урон ей нанесла эта ужасная болезнь. Мара вся в поту, ее сердце так бешено бьется, как будто она бежит марафон.

Но в объятиях папы она освобождается от боли и крепко держится за него. Грудь Ноа сотрясается от рыданий, когда он поднимает руку и гладит ее по головке, а затем прижимается губами к ее лбу.

— Все в порядке, малышка. Папочка рядом.

Меня охватывает волна воспоминаний. Вот Ноа обнимает ее после родов, радуясь появлению дочери. Вот он учит ее ходить, катает на тракторе по ранчо и целует поцарапанные коленки. И сейчас это.

Мое последнее воспоминание о нашей прекрасной маленькой девочке будет связано с ее смертью. Она проигрывает борьбу с этой ужасной болезнью.

Ноа вытирает слезы с глаз. Сейчас он так сильно рыдает, что его тело сотрясается, и он едва может удерживать дочь. Я присаживаюсь рядом с ним. Ноа одной рукой обнимает меня, другой прижимает к своей груди Мару.

Наступает тишина. Мара дышит все реже и реже. Я молюсь. Молюсь о чуде или о том, чтобы Господь забрал ее. Мне больше невыносима мысль о ее страданиях. Я не помню, чтобы хоть раз случалось так, как я задумала.

А я полагала, что у нас будет больше времени.

Я смотрю на Ноа. Наши глаза заливают слезы, мы не можем сформулировать мысли и тем более что-то сказать друг другу. Сегодня мы должны были праздновать день рождения Мары. Вместо этого мы обнимаем ее, признав поражение в этой битве.

Я прижимаюсь губами к ее виску.

— Ты можешь идти, малышка.

Не знаю, почему я говорю это. Может быть, из-за страха того, что дочь держится из-за нас.

А затем я слышу ее последний вздох. Вздох, после которого наступает невыносимая тишина. Ее маленькое сердечко остановилось. Я смотрю на Ноа, но он не обращает на меня внимания. Его тело замерло.

Она ушла.

Мара собрала свой пазл, но в моем собственном пазле теперь всегда будет отсутствовать кусочек.

Еще час мы обнимаем ее. После оглашения времени смерти. После купания. После всего этого, и единственное, что может быть хуже, чем смотреть на свою мертвую дочь, — это видеть выражение полнейшей агонии на лице своего мужа и желать, чтобы он утешил тебя, обнял и сказал, что все будет хорошо. Даже зная, что он физически не способен на это.

Я чувствую себя одинокой и запертой в своем гневе и печали. На самом деле я не уверена, какая из этих эмоций выражена сильнее. Я касаюсь ее рук, лица, целую ее и, хотя прекрасно знаю, что она ушла, говорю ей в последний раз: «Я люблю тебя».

Ноа ничего не произносит. Он смотрит в пол, дрожа всем телом. Он тянет меня за руку.

— Я не могу здесь находиться, — говорит он сломленным, потерянным голосом.

А затем мы выходим за двери без нашей дочери. В тот самый день, когда привели ее в этот мир семь лет назад. Как уйти от своего ребенка? Откуда взять силы, зная, что после этого вы никогда не увидите его? Когда мы выходим с сумкой, в которую упакованы одежда и одеяла Мары, то молча сидим в машине, наблюдая, как солнце встает над парковкой. Жара, как и боль, удушающая и не приносит никакого облегчения. Меня беспокоит, что дочь лежит в больнице. Ей слишком жарко? Или слишком холодно?

Я беру Ноа за руку, лежащую на руле. Мой крик — единственный звук, раздающийся в этой тишине, не считая тяжелого дыхания мужа.

— Может, нам забрать детей? — спрашиваю я, потому что мне необходимо обнять их.

Понятия не имею, как мы им расскажем о Маре, но потребность быть рядом с ними превыше всего. Может, если я увижу их, мне будет не так больно. Я думаю о Маре, лежащей в морге, и эта мысль не дает мне покоя. Представляю ее маленькое одинокое тельце на холодном столе…

Я плачу в ладони, не в силах больше сдерживаться. Ноа, не говоря ни слова, заводит грузовик и выезжает с больничной парковки.

Я молюсь, чтобы все это оказалось кошмаром, от которого я проснусь и пойму, что последних шести месяцев на самом деле просто не было. Я молюсь, чтобы Ноа полностью не закрылся от меня. Молюсь, чтобы мы справились, потому что на данный момент не уверена, что смогу пережить следующую минуту, не говоря уже о том, что смогу жить без нее. Я боюсь входить в наш дом, осознавая, что она больше никогда не будет здесь жить. Не будет бегать вокруг, доставая Оливера, нежно ворковать с Хейзел и относиться к Севи как к своей собственной кукле. Я не услышу ее болтовню и не увижу ярко-голубые глаза, когда она прячется от нас, как только приходит время купаться.

Как мы сможем вынести это?

Я не хочу. Я хочу свою дочь, черт возьми!

Хочу, чтобы она была здорова!

Я хочу умереть.

Я хочу, чтобы эта боль прошла.

*

Боль. Она все еще не отпускает. Спустя несколько недель после смерти Мары, когда я сидела с новорожденным ребенком на руках в кабинете своего психолога, она сказала, что время залечит раны. Думаю, она солгала, потому что зияющая дыра в моей груди никуда не делась. Она до сих пор здесь: открыта и кровоточит оттого, что моя жизнь не соответствует той, которую я представляла, когда выходила замуж за Ноа. И, что бы я ни делала, рана не заживает.

Я закрываю дневник, прижимая его к груди, и рыдаю от ярких воспоминаний. Ноа лежит рядом со мной в нашей постели, спиной ко мне. Не знаю, спит ли он, слышит ли мои рыдания, но, как и в ту ночь, когда Мара оставила нас, он игнорирует меня, а я теряюсь в его удушающем молчании. Я вспоминаю момент после того, как Мара сделала последний вздох, ― то, как Ноа смотрел на стену, как сейчас. Мы были настолько поглощены гневом и обидой из-за того, что она ушла, что на автомате проживали дни после ее смерти, не разговаривая друг с другом. И даже сейчас это невозможно.

Мои глаза горят от сухого воздуха в комнате, поэтому я выключаю потолочный вентилятор. Ложусь, глядя на его лопасти. Я смотрю, как они медленно кружатся, с каждым оборотом двигаясь все медленнее, пока полностью не останавливаются и не наступает тишина.

Я оказалась права.

Пусть в тот день дочь и собрала свой пазл, в нашем же навсегда исчез последний кусочек.

Келли

Моя мама

(Властная, лицемерная, пассивно-агрессивная дамочка)

С того момента, как Ноа ушел с работы, дни летели незаметно. Мы не пошли на ужин после инцидента с проглоченными патронами. Ноа отправился спать, сказав, что не в настроении. Прошла неделя, и мы почти не видимся с тех пор, как Джейсон устроил его в тот магазин и предоставил ему рабочее место. Теперь Ноа вкалывает по четырнадцать часов в день, и его заваливают новыми клиентами.

Это напоминает мне месяцы после смерти Мары. Ноа делал все возможное, чтобы не находиться дома, и категорически отказывался заходить в ее комнату. Пока он абстрагировался от воспоминаний, я обычно спала в постели Мары с новорожденной Финли, потому что хотела, чтобы она ощущала близость сестры, которую никогда не увидит.