Мама Ноа смотрит на тропинку, по которой ушел ее сын, и замечает мое выражение лица.

— Ты в порядке, дорогуша?

Использование этого обращения ощущается камнем на сердце. Ноа всегда называл Мару своей дорогушей. Я киваю.

— Поездка была долгой. Пойду проверю, как там Ноа.

Грейс отводит детей в дом.

— Бабушка испекла печенье.

Она сияет от счастья, загоняя всех внутрь. Мгновение я смотрю на них. Севи встает на четвереньки и заползает на кухню. Как поистине заботливая мать, которой она всегда и была, Грейс гладит его по голове, когда он лает.

— Кто у нас хороший песик? — воркует Грейс, кладя ему в рот печенье.

Глубоко вздохнув, я иду за Ноа с дневником в руке и едва сдерживая слезы. Я нахожу его у кромки воды. Он стоит ко мне спиной.

— В чем, черт возьми, твоя проблема?

Не оборачиваясь, он произносит:

— Я не хочу здесь находиться.

Я стискиваю зубы, злясь из-за этой ситуации, нашей дочери и всего прочего.

— Тебе не стоило приезжать. Я могла бы приехать одна.

— Господи, Келли! — кричит он, поворачиваясь ко мне лицом. А потом смотрит на меня, и от выражения его лица мне хочется вернуть свои слова обратно и никогда их больше не произносить. — Я не это имел в виду. Я просто ненавижу то, как мне больно здесь находиться.

Он замолкает, кладет руки на бедра и смотрит в небо.

— Как только мы пересекли границу штата Техас, это чувство поселилось в душе, и теперь, когда мы находимся в том месте, где вырастили ее, стало только хуже.

— Тогда поговори со мной, — умоляю я, желая протянуть руку и обнять его. Я вижу, что ему больно, но он не позволяет мне помочь ему. Он не хочет помогать мне. — Вместе мы сможем через это пройти.

На мгновение его взгляд дрогнул.

— Я пытался. — И, хотя я думаю, что он не хочет, чтобы это было заметно, его голос звучит сломлено.

— Нет, не пытался. Ты избегал разговора.

— Я не знаю, как это исправить, — бормочет Ноа. — Понимаю, что ты не счастлива, но все, что я делаю и говорю, выглядит неправильным.

Отчасти он прав.

— Если ты хотел быть рядом со мной и исправить ситуацию, почему тогда не мог просто выйти из машины? Почему?

Выражение его лица меняется. Черт возьми, меняется вся его манера поведения. Этот взгляд, слова, которые он ранее произнес. Я жду, когда он признается, что пошутил, что не хочет забывать нашу дочь. Но это лишь мое воображение. Честно говоря, этот разговор назревал уже очень давно. Я просто не думала, что он произойдет в тот же день, когда мы вернемся в дом у озера, в котором поженились одиннадцать лет назад. Я обдумывала это: каждое слово, которое бы я сказала ему, выражение своего лица, тон голоса — все это. Но то, что я вижу прямо сейчас, выглядит совсем иначе. И дневник мне больше не поможет. Здесь часть меня, мои мысли, которыми я никогда ни с кем не делилась. Даже со своим терапевтом.

Сейчас за меня говорят шрамы на сердце.

— Значит, она так мало значила для тебя, что ты даже не желаешь пойти с нами на ее могилу?

Удар ниже пояса. И как только эти слова срываются с моих губ, я сожалею о них. Я стою, смотрю на него и жду ответа. У меня подкашиваются ноги, в то же время тело будто немеет. Дома, в последний день, я сказала себе, что отпущу это, потому что это всего лишь Ноа и его избегание ситуации, но чем ближе мы подъезжали к Остину, тем сильнее становилась потребность посетить ее могилу. Когда это случилось и Ноа даже не потрудился выйти из машины, я не могла понять, почему он не хотел стать частью этого. Потом на меня обрушились все остальные эмоции, и я потеряла его.

Я жду, когда Ноа что-нибудь скажет. Что угодно. Но меня окружает тишина, неловкость в мгновение ока сменяется разочарованием. Муж бросает на меня быстрый взгляд. Выражение его лица говорит мне то, что я хочу услышать. Он хочет, но не признает этого.

— Скажи что-нибудь, — требую я дрожащим голосом.

Ноа разрушает меня своим взглядом.

— Тебе не понравится то, что я хочу сказать, — говорит он, глядя на озеро, избегая зрительного контакта. Взволнованный, полностью осознавая происходящее, он снимает с головы старую, поношенную бейсболку и проводит пальцами по копне темно-каштановых волос, прежде чем снова надеть ее.

— Что ж… — Я переступаю с ноги на ногу, сжимая в потной ладони дневник. Мою жизнь, мои слезы и страхи. Перевожу на него взгляд. Дневник хранит все воспоминания о детстве и о ребенке, которого мы не смогли спасти. Ноа смотрит на мои ноги, желая, чтобы я пошевелилась, чтобы отошла от него подальше. Но я не могу.

Он скрещивает руки на груди, еще больше напрягаясь всем телом.

Я чувствую, как внезапно нарастает паника, руки и сердце ходят ходуном, и я больше не могу сдерживать себя и свои эмоции.

Я задолбалась.

Мне надоело, что он избегает этого, и, конечно, с меня хватит сожалений. Когда я открыла этот кожаный блокнот и начала вести в нем записи на следующий день после того, как Маре поставили диагноз «рак», то никогда не планировала, что их кто-нибудь прочитает. Они ужасают. В них правда, и самое главное — в них я, Ноа и все, что когда-то пошло не так.

Внутри дневника — любовь, страницы ночей, которые я не могу забыть, воспоминания о красивой озорной девочке, ушедшей от нас слишком рано, и о человеке, который оставил меня, чтобы справиться с этой потерей в одиночку. Каждое пребывание в больнице, каждая ссора, каждое сомнение — все здесь.

К сожалению, гнев берет надо мной верх. В поисках момента, обмана, который, я знаю, он скрывал от меня, я вытираю слезы с пылающих щек и распрямляю плечи.

— Может быть, это будет иметь для тебя значение, — говорю я, бросая ему дневник. — Прочти, а потом скажи мне, что хочешь забыть ее. Потому что если ты это сделаешь, то можешь забыть про нас.

Я особо ничего не ожидаю, учитывая его поведение в последнее время. Дневник падает к ногам Ноа. Он смотрит в одну точку, когда я прохожу мимо него. Я не оборачиваюсь, просто не могу. Я только что вручила ему свое сердце, словно у него его еще нет. Теперь нечего скрывать.

Боже мой! Что я наделала? Верни дневник! Давай, беги и забери его!

Я хочу развернуться и забрать дневник. Это явно один из тех моментов, когда я спрашиваю свой мозг: «Какого хрена?» К сожалению, я не получаю ответа. Не решаюсь вернуться и не оборачиваюсь. Я не могу. Потому что если бы я говорила с ним, то, вероятно, сказала бы больше и потом бы пожалела об этом даже больше, чем о том, что так небрежно бросила дневник в грязь.

Прости, дневник. Ты этого не заслужил.

Ноа

Ради девочки

(И всегда было только ради нее)

Я читаю его.

Вы думали, не стану? А я это делаю. Я читаю каждую душераздирающую страницу. Я знал, что Келли вела дневник. Видел, как она делала записи поздно ночью, но ни разу не подумал о том, чтобы его прочесть. Наверное, потому что знал, что там будет. Мара. Я. Наша жизнь. Я не хотел это читать.

До этого момента.

Пока меня не вынудили.

И у меня нет других мыслей, кроме как: «Я облажался». Я разбил ей сердце таким огромным количеством способов, которые даже не мог себе представить. Но я это сделал. Могу поспорить, что мой мир тоже разрушился, но не так, как ее. Да, я пережил нечто совершенно иное, чем Келли. Она пережила это иначе. В течение нескольких месяцев после того, как мы узнали о болезни Мары, после краха, последовавшего за ее смертью, после переезда и того, как я отдалился от жены, Келли приходилось собирать нас всех воедино. Меня, детей и саму себя.

Если бы я не прочел ее слова, то никогда бы не узнал ничего из этого.

По правде говоря, я не был уверен, что хочу знать что-либо из прочитанного.

— Что это за хрень? — спрашивает Джастис, показывая на записную книжку в кожаном переплете, которую я держу в руке, пока мы сидим на багажнике его машины.