— Скажи, что ты хочешь, чтобы я сделал?

При этих словах меня окутывают воспоминания. Келли сказала мне то же самое, когда врачи сообщили нам, что рак Мары распространился так быстро и обширно, что она не выживет.

— Я не могу этого сделать, — кричала она, уткнувшись в мое плечо. — Я не могу принять такое решение.

Тогда я сказал ей:

— Мы не можем продолжать лечение.

Мы не могли. Я бы не заставил Мару пережить более тяжелые муки, чем те, через которые она уже прошла. Ее детство закончилось. За последние несколько месяцев ее ярко-голубые глаза стали безжизненными, а тело вынесло много страданий.

Я замираю, тело каменеет от напряжения. Внизу живота я чувствую комок нервов. Мне нужен воздух. Я открываю окно. Но это не помогает. Сглотнув ком в горле, я повторяю:

— Скажи, чего ты хочешь от меня?

Келли вздыхает, по ее щекам текут слезы. Я пристально смотрю на нее.

— Я не должна говорить тебе, что делать.

Я внимательно наблюдаю за ней оценивающим взглядом. Обычно я стараюсь не показывать свои эмоции, но здесь, в машине, в замкнутом пространстве, горечь и предательство очевидны.

— Теперь ты меня ненавидишь?

— Я уже ничего не знаю. — Келли не кричит, но от этого высказывания мое сердце бьется сильнее. — А ты этого хочешь?

Грудь сдавливает. Я не огрызаюсь, но мой ответ звучит решительно:

— Нет.

Я не хотел возвращаться в Остин. По многим причинам. Никогда в жизни. Но здесь мы похоронили Мару, и я знал, что, в конце концов, мы вернемся обратно. Просто не думал, что это произойдет в тот момент, когда наш брак будет висеть на волоске.

Я смотрю на Келли. Она плачет. Я знаю, что сейчас должен протянуть руку и утешить ее, однако не могу этого сделать.

Келли

Он даже не понял, как его выбросили. В буквальном смысле.

(Бедный дневник. Он такого не ожидал)

Дневник, я так зла. Нет, я безумно зла. Существует ли для описания этого состояния подходящее слово? Ноа не хочет посещать могилу Мары. Почему? Почему бы ему не сходить туда? Я не знаю и не могу понять его логику. Честно говоря, дневник, когда я начала писать тебе, то думала, что ты сможешь меня исцелить. Я думала, ты сможешь залечить мои раны. Я подумала, может быть, благодаря воспоминаниям я смогу снова найти себя и понять, когда мы потеряли связь. Я знала, что это произошло, когда умерла Мара, просто подумала, что со временем мы снова сможем обрести друг друга. Я решила, что постепенно Ноа откроется мне, и наши отношения придут в норму. Но как мы можем это сделать, если он постоянно отталкивает меня и не может открыться? Я боюсь, что наши отношения снова на грани, потому что каждый раз, когда он закрывается от меня, мое сердце чуть-чуть остывает. В конце концов, не уверена, хватит ли сил, чтобы пережить это.

***

На ночь мы остановились в Тусоне. В единственном отеле, в котором есть свободные места. В номере только две кровати, поэтому на каждую улеглись по три человека. Оливер, Севи и Хейзел спят на одной кровати, Ноа, Фин и я — на другой.

С Ноа мы почти не разговариваем. Он смотрит на стену. Я смотрю в окно. Слышно только сопение Севи и отдаленный гул светильника где-то за пределами номера.

Так проходит вся ночь, и я не знаю, нужно ли что-то сказать. Часть меня не желает разговаривать, потому что, если муж хочет забыть нашу дочь, может быть, я должна ему позволить сделать это.

День проходит так же, как вчера. Дети сводят Ноа с ума, а я пытаюсь приручить маленьких монстров. При этом мне кажется, что муж смотрит на меня так, будто эта поездка была худшей идеей на свете.

Мы въезжаем в Остин около трех часов дня, и, как я и ожидала, первой же просьбой Хейзел было:

— Давайте навестим Мару.

Я смотрю на Ноа, зная, что он не откажет ей, потому что мы буквально в пяти минутах езды от кладбища, которое находится по пути к дому его родителей.

Ноа тут же напрягается и поворачивает налево, направляясь к дороге, ведущей на кладбище. Судя по его лицу, ему не нравится эта затея. После смерти Мары он всего один раз был на ее могиле. В годовщину. Пока мы отмечали ее день рождения с кексами в виде единорогов и розово-серебристыми воздушными шарами, Ноа держался в сторонке и ничего ей не сказал. Я боялась, что сегодня будет то же самое.

Глубоко вдохнув, Ноа паркуется. Выйдя вместе с детьми из машины, я оглядываюсь на него, держа Фин на руках.

— Ты идешь?

Он качает головой.

— Давай ты пойдешь одна.

Я захлопываю дверь и ухожу, не оглядываясь. Пошел он на хрен. Если он не может просто прийти и взглянуть на могилу дочери, я отказываюсь делать это с ним.

Шагая рядом со мной, Оливер оглядывается через плечо.

— Папа не идет?

Я обнимаю его за плечи, Хейзел и Севи бегут впереди нас.

— Думаю, ему просто нужно немного побыть в тишине.

Оливер замедляет шаг, когда мы приближаемся к дубу, рядом с которым похоронена Мара. Я ненавижу чувство, с каждым шагом зарождающееся в моей груди, и осознание того, что больше не увижу ее лица, даже не почувствую ее присутствие, потому что в некотором смысле Ноа прав. Здесь только ее тело. Мне хочется, чтобы было что-то большее, но лишь потому, что я хочу вернуть своего ребенка. Я не хочу навещать ее здесь. Я хочу держать ее на руках. Но мне приходится навещать ее, если в этом есть смысл. Да, здесь просто ее кости, разлагающееся тело ребенка, который не должен был умереть раньше меня. Тело, которое мне не удалось защитить.

Как ее мать я чувствую, что обязана быть здесь. И сколько бы раз вы ни говорили скорбящим родителям, что они не виноваты в смерти своего ребенка, они вам не поверят.

Могила Мары усеяна полевыми цветами, которые цветут здесь каждую весну и увядают к лету. Сейчас осень, поэтому ярких цветов нет, но видно, что за могилкой ухаживали. В вазах, расположенных по обе стороны от надгробия, стоят букеты свежесрезанных цветов, а рядом сидит стеклянный единорог.

— Дедушка Фишер сделал эту красоту! — верещит Хейзел, улыбаясь и рассматривая цветы.

Мой отец всегда следил за могилой Мары. Думаю, он находит умиротворение в том, что все еще может что-то сделать для нее или для нас. Ее имя на надгробии привлекает мое внимание. Оно усеяно блестками.

Мара Рэй Беккет.

Грудь сдавливает от боли. Боль настолько сильна, что после посещения могилы дочери мне всегда требуется несколько дней, чтобы избавиться от нее. Слезы жгут глаза, но я моргаю и смотрю, как дети прикрепляют к надгробию рисунки, которые они нарисовали.

Надолго мы не задерживаемся, потому что детям не терпится попасть к бабушке и дедушке. Родители Ноа живут на озере Трэвис.

У меня перехватывает дыхание, когда мы уходим. Я чувствую, что должна ей что-нибудь сказать, но не знаю, что именно. Я шепчу себе под нос: «Я скучаю по тебе», зная, что где-то там дочь слышит меня.

Сидя в машине, дети посвящают Ноа в каждую деталь о живых цветах и о том, как блестки на надгробии сияют под лучами солнца. Он молчит, крепко вцепившись в руль двумя руками.

Мы не разговариваем все пятнадцать минут езды до дома его родителей. Хейзел в сотый раз поет песенку про детеныша акулы, и к тому моменту, когда мы проезжаем вниз по длинной грунтовой дороге, Ноа выглядит так, будто его сейчас вырвет. Он побледнел и тяжело дышит.

Я опять же без его помощи вытаскиваю детей из машины. Он смотрит на меня поверх крыши автомобиля, и я вижу, как муж хмурится. Ноа хочет что-то сказать, но не говорит. Может быть, он не может. Хотя даже если бы и мог, он не сделал бы этого. Ноа просто разворачивается и уходит по тропинке к озеру, никому не сказав ни слова.

Его мама стоит на крыльце в окружении детей. Даже Фин теперь не хочет иметь со мной ничего общего, как только замечает отца Ноа.