— Хейзел, почему ты так странно идешь?

Она нервно смотрит на меня.

— Я могу взорваться.

— Что? — спрашивает Келли, подбегая к ней. — Почему?

— Я проглотила пульки, — шепчет она, осторожно шагая к нам.

Выпучив глаза от неверия, я сразу же смотрю на бледного как призрак Оливера.

— Это вышло случайно. — Бросив ружье на землю, он поднимает руки. Его щеки покраснели, а на лбу блестят капельки пота. — Клянусь.

Я опускаюсь на колени рядом с Хейзел и беру ее лицо в свои ладони.

— Почему ты их проглотила? Почему положила их в рот?

По ее покрасневшим щекам текут слезы. Дочь икает.

— Мы забирались на дерево, чтобы пострелять в койотов, — объясняет она, снова икая. — Оливер сказал, чтобы я положила их в рот, пока мы не поднимемся наверх, а потом я бы их выплюнула. — Хейзел широко раскрывает глаза. — Но я не выплюнула.

Я смотрю на сына. Не уверен, но мне кажется, что я прожигаю взглядом этого мелкого говнюка. Он пообещал, что будет хорошо себя вести.

— Зачем ты это сделал? — грозно спрашиваю я.

Быстро моргая, он сглатывает.

— Я ударил ее по спине, думал, что она их выплюнет. Но она проглотила все патроны! — объясняет Оливер, переминаясь с одной ноги на другую, словно ему нужно срочно в туалет. Или он понимает, что у него проблемы. — Это не специально. Я не думал, что она их проглотит. Клянусь! Пожалуйста, не наказывай меня, — умоляет он. — Я очень хочу поехать на рыбалку.

Хейзел обхватывает ладошками мое лицо.

— Неужели я сейчас умру и отправлюсь к Маре?

— Нет! — уверяю я дочь, прижимая ее тельце к своей груди. — Все хорошо.

Я знаю, что все нормально, потому что и сам глотал в детстве патроны. Иногда старшие братья бывают засранцами, а я в шесть лет был достаточно наивен, когда поверил, что, проглотив пульки, смогу пердеть огнем. Тогда это казалось мне довольно крутой суперспособностью.

— Папа, — задыхаясь, произносит Хейзел, затем вырывается из моих объятий и кладет ладошку в области моего сердца. — Твое сердечко так громко бьется.

Я ничего не отвечаю. Просто снова обнимаю ее и на мгновение забываю, что в моих руках находится Хейзел, потому что она ощущается так же, как Мара. Оливер смотрит на нас, наморщив лоб, но потом вздыхает и заходит в дом.

Келли следует за ним, а я остаюсь на крыльце, удерживая в объятиях свою дочь. Когда я отстраняюсь (потому что мне необходимо это сделать, пока я не начал плакать), Хейзел смотрит на меня, и я понимаю, что передо мной не Мара. Внешне Хейзел полностью отличается от нее, но ее сердце, как и у покойной сестры, полно любви к своему брату. Настолько сильной, что она держала во рту патроны, потому что он ее попросил.

Я прикасаюсь к ее щеке.

— Не засовывай пульки в рот, милая. Это вредно для здоровья.

Она медленно моргает. Опустив руки на мою рубашку, дочь водит пальчиками по шву воротника.

— Значит, я не умру?

— Нет. Не в ближайшее время.

— Почему тогда умерла Мара? Почему она не умерла попозже?

Я сглатываю ком, застрявший в горле. Глаза застилают слезы.

— Потому что Мара болела, — задыхаясь и тяжело дыша, произношу я. — Пришло ее время покинуть нас.

Ненавижу это объяснять. Даже когда Мара умерла, не мы с Келли рассказали об этом детям. Пришел социальный работник и все им объяснил. Тогда Хейзел было четыре года. Не уверен, что она хоть что-то поняла. Теперь же она полна любопытства и недоумения по поводу случившегося.

Хейзел вздыхает.

— Ладно. — А потом быстро забегает в дом. Я слышу, как она кричит Элле, которая достает пиццу из духовки: — Как думаешь, если я съем пиццу, у меня в животе взорвется патрон?

Элла удивленно вздыхает.

— Глупышка, зачем ты их проглотила?

— Это был несчастный случай.

Возвращаюсь в дом и поднимаюсь на второй этаж. Я нахожу Келли в комнате Оливера, где (хотите — верьте, хотите — нет) он плачет, уткнувшись лицом в подушку. Келли поглаживает его руку, разговаривая с ним нежным голосом.

— Мы не злимся, приятель. Просто нужно быть очень осторожным со своими сестрами.

— Я не хотел на нее падать. Я не специально.

Закрыв глаза, я прижимаюсь лбом к дверному косяку. Он плачет не из-за Хейзел и патронов. Сын говорит о Маре, и я хочу, чтобы этот гребаный день закончился. Мне хочется запереться в комнате с бутылкой виски и выпить до дна эту чертову штуку.

— Мы знаем, Оливер, — уверяет его Келли. — В этом нет твоей вины.

— Но это так! — кричит он, отрывая подушку от лица и садясь. — Это моя вина, потому что я упал на нее, а потом она заболела раком и умерла!

Однако все было не так. Да, Оливер упал на сестру, и по этой причине мы, наконец, отвели ее к врачу. Но Мара начала хромать еще за несколько месяцев до этого случая. Я подумал, что нога у нее болит из-за быстрого роста, и махнул на все рукой. В глубине души Келли знала, что это нечто большее, и постоянно говорила мне, что мы должны принять меры. Прошли месяцы, драгоценные месяцы. И если бы я не был настолько упрямым, утверждая, что детям нужно закаляться, а не бегать к врачу по любому поводу, возможно, сегодня она была бы жива. Но Мара умерла, и если кто-то в этом и виноват, то, скорее всего, я.

— Она заболела не из-за тебя, Оливер, — уверяет Келли сына, пытаясь удержать его, но он продолжает отталкивать от себя ее руки. — У нее был рак еще до того, как мы узнали диагноз. Ты упал на нее, и это помогло обнаружить его. Мы должны благодарить тебя, потому что у нас было с ней больше времени.

— Нет, ничего подобного. — Он плачет, закрыв лицо ладонями, высвобождая гнев и печаль. — Она умерла.

Ни один десятилетний ребенок не должен чувствовать себя виноватым, считая, что именно его действия стали причиной смерти сестры. Ни одни родители не должны брать на себя всю эту боль и делать вид, что все в порядке, когда в глубине души чувствуют, что в тот день они подвели своих детей.

Я хочу, чтобы эта боль исчезла. Хочу перебороть эти эмоции, с которыми никто из нас не может справиться и не может их понять. Вся эта чертова скорбь, эти бесполезные эмоции, которые, как говорят все вокруг, накатывают словно волны… Ну, сегодня они сбили меня с ног, как цунами, и их нужно остановить. Сейчас же.

Мой гнев нарастает, разжигая пламя вины. Я больше не могу это игнорировать. Груз вины тянет меня ко дну. Зайдя в нашу спальню, я хватаюсь за сердце, ловлю ртом воздух и чувствую себя загнанным в ловушку. В воспоминаниях всплывает образ безжизненной Мары на моих руках.

Я не знаю, сколько времени проходит, когда Келли появляется передо мной. Она берет мое лицо в свои руки.

— Поговори со мной, — умоляет она.

Я не могу. Не хочу этого.

— Ты закрываешься от меня. Это не жизнь, Ноа. Это выживание. Лучше я утону в твоей жестокости, чем задохнусь от твоего молчания.

Я лучше умру, чем почувствую эту боль.

Келли

Конец

(Ночь, которая нас уничтожила)

*

Дневник, я думаю… Нет, я боюсь, что смерть Мары полностью уничтожит нас. Это невыносимо. Мое терпение на грани из-за молчания Ноа. Оно плещется через край, и я знаю, что в какой-то момент сломаюсь, что эта стена, которая выстраивается между нами, станет нерушимой. На него уже тяжело смотреть. Боль Ноа так заметна, что даже если он и пытается ее скрыть, я вижу, насколько она свежа и остра. И я ничего не могу с этим поделать. Я знаю, что в какой-то момент между нами произойдет разговор, и уверена, ничего прекрасного в нем не будет.

Я так просила его рассказать о том, что случилось с Оливером и Хейзел, но он закрылся от меня и отказался разговаривать. Эта ситуация так напоминает ту ночь, когда умерла Мара. Все началось со слов: «Мы оттягиваем момент, Кел. Мы больше не можем так с ней поступать». Это был последний раз, когда Ноа говорил со мной о Маре.