Разве сейчас с нами происходит не то же самое? Ты помнишь ту ночь, дневник? Я писала о ней. Все здесь, на этих страницах. В мельчайших подробностях.

*

Обычно я не перечитываю то, что написала. Но сегодня я перелистываю страницы назад. Возвращаюсь к той, которую никогда не осмеливалась прочитать снова. Не знаю, почему делаю это. Может быть, чтобы вспомнить мою драгоценную белокурую малышку, у которой слишком рано отняли жизнь.

Мне требуется некоторое время, чтобы найти необходимую запись, но потом я, словно по велению рока, вновь перечитываю события той ночи. Глубоко вздохнув, я провожу пальцами по потрепанным страницам, исписанным чернилами. А затем читаю то, что написала в тот день. В день ее смерти, двадцать восьмого августа.

*

Дневник, мы на краю. Знаю, ты не ожидал такого, верно? Конечно же, нет. А теперь нет ни трубок, ни датчиков. Нет никакого смысла. Это конец. Ноа спит рядом с ней после трех бессонных дней, и совсем скоро (хотя мы не знаем когда) Мара уйдет в неизвестность. Мне хочется верить, что она больше не будет испытывать боль. Мы планировали устроить вечеринку по случаю ее седьмого дня рождения, но вместо этого мы здесь, в тускло освещенной больничной палате в Остине, держим ее за руки и молимся об успокоении. Так много всего произошло за эти три дня, после того как закончился ее последний курс химиотерапии.

В пятницу, когда мы пришли на обследование, все было нормально. Мара сказала, что у нее болит спина, поэтому мы привезли ее в больницу. Через четыре часа нам перезвонили и назначили встречу. Мы приехали. Мне вручили коробку салфеток и сообщили новости. Болезнь незаметно распространилась и охватила ее крошечное волевое тело. Я не хотела в это верить, но знала, что это правда, потому что у Мары начала опухать правая сторона тела. С тех пор как полгода назад нам сообщили, что у нее рак, мы выполняли все, что было предусмотрено в плане ее лечения, в том числе операцию по удалению опухоли в бедренной кости. Но чаще всего, когда остеосаркома разрастается, она дает метастазы в легкие. В случае с Марой она распространилась так быстро, что мы никак не могли остановить ее развитие. И теперь опухоль в ее груди настолько большая, что давит на сердце, легкие и дыхательные пути.

— Мне так жаль. Мы могли бы попытаться и дальше с этим бороться, но шансы, что Мара переживет следующие пару дней, очень малы.

Призрачная надежда на то, что, может быть, свершится чудо, превратилась в прах. Все кончено. Больше не будет никакого лечения и инъекций. Никаких пересадок стволовых клеток. Больше никакой рвоты, кровотечений из носа, выпадающих волос и серьезных операций, во время которых ее тело полосовали, чтобы спасти. Рак победил. Что бы мы ни делали с этого момента, все кончено. Рак отнимет у нее жизнь.

Вивиан, специалист по детской жизни, обращается ко мне (Примеч. Специалист по детской жизни в Северной Америке — это специалист, традиционно работающий в больницах, фокусируется на психосоциальном развитии детей и поощряет эффективные стратегии выживания для детей и их семей в условиях стресса. Они признают индивидуальность пациентов и используют ряд подходящих для развития мероприятий, включая игры, подготовку к медицинской процедуре, образование, самовыражение и поддержку семьи, чтобы помочь справиться с госпитализацией, болезнью или смертью):

— У Бога есть на нее более грандиозный план.

Ноа смотрит на нее.

— На хер это, — говорит он, выходя из палаты. Мне больно от того, как он хлопает дверью.

Я смотрю на Мару. Ее глаза закрыты, дыхание учащенное. Я согласна. На хер это. Мне не нужно утешение. Черт возьми, я хочу, чтобы моя дочь жила! Я хочу, чтобы она каталась на велосипеде, играла и стала такой, какой пожелает, потому что она этого достойна. Она не заслуживает этой ужасной болезни, разрывающей нас на части и высасывающей из нее всю жизнь. Сейчас от Мары остались кожа да кости, она лишилась волос и едва может поднять голову. Ее потрясающие голубые глаза поблекли. Даже когда она их открывает, это ничего не меняет. Я вижу. Она умирает.

И ненавижу. Очень сильно. Ненависть бушует во мне с такой силой, что я хочу разрушить все вокруг. Хочу бить кулаками по окну за пределами ее комнаты просто для того, чтобы почувствовать хоть какую-то боль, кроме той, которая эмоционально добивает меня. Я настолько сильно хочу почувствовать физическую боль, что меня трясет.

Вивиан касается моего плеча.

— Я знаю, что вам тяжело. Но вы должны сохранять спокойствие.

Все вокруг обеспокоены тем, что я испытываю слишком большой стресс, ведь это вредно для моего еще не рожденного ребенка. Но как я могу думать об этом, когда мой первенец умирает у меня на глазах? Разве это честно? Нет. И никогда не будет! Хмурясь, я смотрю на нее.

— Вы теряли ребенка, Вивиан? Вы вообще знаете, на что это похоже, или вы здесь только потому, что сотрудники больницы попросили вас приехать? Я не хочу быть вашей работой. Я просто хочу обнять свою дочь и сказать ей, что все будет хорошо, даже если это не так.

Я чувствую себя идиоткой, когда она произносит:

— У моего двухлетнего сына нейробластома. — Я молчу. Смотрю на Мару, держа ее за руку. Вивиан гладит мое плечо. — Поговорите с ней. Сделайте так, чтобы Мара чувствовала себя комфортно и поняла, что она не одна.

Как я могу это сделать, когда во мне кипит гнев?

Сердце обливается кровью. Я прерывисто вздыхаю и продолжаю идти, понимая, что мне стоит не просто взглянуть на нее, а сделать что-то большее.

Сегодня воскресенье. На улице жара. Кондиционеры в больнице едва справляются с нагрузкой, но этого все равно недостаточно. Пытаясь охладить Мару, сотрудники принесли вентиляторы. Она так сильно потеет. Ее дыхание изменилось. Оно затрудненное, резкое, как будто дочь в любой момент задохнется. Завтра ее седьмой день рождения, и я боюсь, что она не переживет сегодняшнюю ночь. На Мару надели кислородную маску, и она больше не реагирует на нас.

Последние слова дочь произнесла, когда мы сказали ей, что болезнь распространилась на грудь.

«Дурацкий рак».

Я плачу.

Ноа смотрит на стену, будто хочет прожечь в ней дыру.

Мара права. Дурацкая болезнь, и никогда ребенок не должен проходить через такое. Родители не должны познать такую боль, но мы сидим рядом с Марой и молимся об утешении. Вивиан разговаривает с Оливером и Хейзел, хотя я не уверена, что они понимают, о чем она толкует.

Оливер спрашивает:

— Когда она умрет?

Ноа, который все это время молча сидит рядом со мной, резко нагибается вперед. Его душат рыдания.

Я ненавижу этот вопрос, потому что не хочу думать о смерти моей девочки, когда в любой момент могу родить ее сестру. Вивиан говорит детям, что у каждого ребенка есть пазл, который он должен собрать, а мы все — кусочки головоломки Мары. И, как только Мара соберет все кусочки своего пазла, она уйдет.

Я не могу вынести эту боль. На сердце так тяжело, так грустно, что… Даже не знаю.

Пожалуйста, сделайте что-нибудь! Остановите это! Дайте дочери больше времени. Дайте нам больше времени с ней. Пожалуйста, Господи, я умоляю тебя. Не забирай ее.

*

Закрыв глаза, я представляю ее милое личико до того, как она заболела раком: длинные светлые кудри, самые яркие голубые глаза и то, как она гонится за Оливером по нашему двору позади дома. Именно такой я ее вижу, когда она быстро бежит по высокой траве навстречу солнцу, которому и принадлежит моя маленькая девочка, ― всегда в ярком свете, соответствующем ее прекрасной душе.

Слезы заливают мое лицо так сильно, что я не могу нормально дышать, но продолжаю читать. Это пытка, но я не могу остановиться, ведь почему-то это дает мне возможность почувствовать себя ближе к моей драгоценной девочке. Как будто я снова в том дне и могу представить каждый вдох Ноа, поверхностного, затрудненного дыхания Мары и боли, растущей внутри нас, потому что мы знаем, что все кончено.