Я не хочу рассказывать вам о том, как нашу дочь отключили от аппаратов искусственной вентиляции легких. Я не хочу рассказывать о том, что врачи позволили нам обнять ее. Не хочу говорить вам, что она сделала последний вздох на моих руках. Я не хочу говорить, что еще час мы с Келли держали безжизненное тело нашей дочери в той же больнице, в которой она родилась, в тот самый день, когда она появилась на свет. Я не хочу ничего рассказывать о нашей милой маленькой девочке, которая улыбалась до того дня, когда ей исполнилось семь лет. Я не хочу рассказывать вам об этом, потому что эти моменты вызывают у меня злость. Это так несправедливо. Поэтому я не говорю. Но в такие моменты, когда реальность обрушивается на нас, я вынужден это делать.

Воспоминания накатывают, и я думаю, что задохнусь, если не выйду. Сглатываю. Моргаю. Прочищаю горло. Я делаю все, чтобы избавиться от вызывающих злость воспоминаний о той ночи.

Келли снова хватает меня за руку и выводит из больницы. Мы вдвоем сидим в полной тишине, а затем Келли начинает рыдать, прикрыв лицо руками. Я смотрю на нее, сжимая губы, проглатывая ком от эмоций, мешающийся в горле.

Я хочу ее утешить. Как муж я обязан это сделать. Хочу протянуть руку и согреть теплом своей ладони, но не могу. Я не знаю, как избавиться от боли. Больше года я пытался это сделать. Не получилось.

Келли

Дурацкие стены

(Вы возводите их, и возводите, пока они не становятся непробиваемыми)

После смерти Мары у меня случилось четыре нервных срыва, из-за которых я была не в состоянии встать с постели. Просто физически не могла оторвать голову от подушки. Ноа был вынужден обо всем заботиться. Я даже не могла покормить Финли. Чувствовала себя так, словно у меня грипп, сопровождаемый ознобом и рвотой.

А сейчас, увидев педиатра своей дочери, я понимаю, что очередной срыв неизбежен, и в конце концов он случится, как только мы окажемся дома.

Я злюсь из-за того, что он появился там, напоминая о ночи, когда все развалилось на части. Почему это происходит? Почему, когда все вокруг так дерьмово, обязательно случается что-то еще и доводит вас до предела? Всю дорогу домой я плачу, но настоящая боль, от которой невозможно избавиться, появится лишь тогда, когда мне не придется притворяться, что все в порядке. Ноа пытается меня утешить, унять мою боль. Начнем с того, что он не любит, когда люди прикасаются к нему. Поэтому, обнимая меня, Ноа со стороны больше похож на Гитлера, пытающегося кого-то успокоить.

Сидя в его пикапе, я сильно сжимаю руль каждый раз, наплывает желание уехать подальше от больницы. Но все это лишь напоминает мне о той ночи, когда мы потеряли дочь. Тогда мы два часа сидели в нашей машине. Плакали и ломали голову над тем, как выбраться из этого состояния. Я очень отчетливо помню ту ночь. Туман, дождь, слезы, беспомощность, сковавшая грудь от того, что моя дочь умерла и я не могла ее вернуть. Я не могла забрать ее боль, свою собственную и, конечно, не могла забрать боль Ноа. Той ночью, пока мы вместе рыдали, он держал меня в своих объятиях, но сейчас… сейчас он ко мне не притронется. Ноа сидит рядом, смотрит на меня, и, клянусь, я ощущаю его пульс, то, как его темные, мрачные глаза переполняют чувства, а его дыхание такое же тяжелое, как и мое.

Когда поток слез утихает, я спрашиваю:

— Ты в порядке?

Повернувшись на сиденье, я смотрю в его глаза и обнимаю за шею, глядя на поврежденную руку. Мое сердце бьется так сильно, так быстро, что кажется, будто я не могу дышать, и тем не менее я спрашиваю у Ноа, все ли с ним в порядке.

Он хмурится и выглядит так, словно потерялся в мире боли. Не физической, а эмоциональной. Муж ничего не говорит. Не уверена, что может. Его пристальный взгляд источает напряженность — Ноа точно не в порядке. Спустя мгновение он отстраняется от меня и шепчет:

— Поехали домой. — Закрыв глаза, тяжело вздыхает. — Через два часа я должен быть на работе.

Его голос дрожит при каждом сказанном слове, будто он в любую секунду сломается.

Той ночью, когда умерла Мара, Ноа рыдал. Неудержимо. Я никогда не видела его таким. Из последних сил пытаясь дышать, он упал на колени, моля Бога о том, чтобы он не забирал ее. С тех пор я не видела его слез. Даже на ее похоронах. Ноа обнимал меня во время моих срывов так же неловко, как он может кого-то обнимать, но больше никогда не позволял себе скользнуть обратно во тьму той ночи. Его равнодушие берет верх, и он превращается в зомби.

Дорога домой проходит в полной тишине, если не считать моих всхлипов и тяжелых вздохов Ноа. Я боюсь что-нибудь сказать и уж тем более молчу о проблеме в его штанах. Судя по его джинсам, у него все еще стоит. В любую другую ночь это было бы смешно. Уверена, что через несколько лет мы вспомним это и посмеемся.

Мы подходим к дому опять же в тишине. На рассвете солнце, поднимающееся над городом, достаточно освещает улицу, и мы не спотыкаемся о велосипед Оливера, который он оставил около входа в дом. Ноа отпинывает его в сторону и открывает дверь.

Как только мы оказываемся в доме, я сразу начинаю искать признаки того, что все пошло дерьмово после того, как мы уехали. Я представляю себе, как дети бегают, словно сумасшедшие, а Боннер лежит связанный.

Но ничего подобного не происходит. Я вижу спящего на диване Боннера, на его груди лежит Фин. Эшлинн сидит в кресле, а Севи лежит рядом. Конечно же, он положил голову на ее сиськи, словно это подушки. На самом деле я немного ревную, потому что с тех пор, как перестала кормить его грудью, он не позволяет мне так его обнимать.

Заметив нас, Эшлинн улыбается и поглаживает Севи по спине, будто умеет успокаивать детей. Я все еще испытываю нарастающее беспокойство и желание разрыдаться, но на мгновение, поняв, что совершенно незнакомый человек позаботился о наших детях так, как будто они были его собственными, я чувствую себя лучше.

Но это не точно. Ноа проходит мимо меня, ничего не говоря Боннеру, и топает на второй этаж. Мгновение спустя я слышу, как хлопает дверь нашей спальни. Я опускаюсь на колени рядом с креслом.

— Спасибо, что присмотрели за ними, — шепчу я Эшлинн, стараясь не разбудить Севи или Фин.

Она мило улыбается. Ее идеальные белые зубы скрывает толстый слой ярко-розовой помады.

— Понадобилось всего несколько минут посидеть с этим маленьким парнем, и он сразу крепко уснул.

Хм-м-м. Может, он променял собачью будку на грудь Эшлинн? Нет, это выглядит еще более странно, правда? Скорее всего, так и есть.

Эшлинн кивает наверх.

— Похоже, вам двоим нужно поговорить.

Глаза жгут слезы, которые так и норовят пролиться, но я держусь. Я борюсь с ними. Оглянувшись через плечо, я беспокоюсь о том, что увижу, когда поднимусь по лестнице. Также не стоит забывать, что ванная комната до сих пор забрызгана кровью и на полу валяются осколки стекла. Похоже, именно мне придется позже убрать этот беспорядок.

— Иди. Расслабься, прими душ. Сделай все, что тебе нужно, — шепчет Эшлинн, продолжая поглаживать Севи по спине. — Все хорошо.

Не могу поверить, что позволяю порнозвезде держать моего сына на руках. Даже думать не хочу о том, что она делала сегодня вечером, чтобы заработать деньги. Но все же я не противлюсь. И мне очень интересно: по какой такой странной причине?

— Он любит тебя, — говорит Эшлинн, и я думаю, что она имеет в виду моего сына, который нашел новые сиськи и не может этому нарадоваться.

— Так и должно быть. Он мой сын.

Эшлинн смеется:

— Нет, я имею в виду Ноа. Не знаю, почему в вашем браке настал такой период, и это не мое дело. Но у вас все еще есть любовь. А теперь иди. Я справлюсь.

Сомневаюсь в этом, но идея провести немного времени наедине звучит потрясающе. Через час проснутся Оливер и Хейзел, и мне нужно будет подготовить их к школе. Кивнув, я встаю и глубоко вздыхаю. И, как только делаю это, эмоции вновь одолевают. Они выстраиваются и укрепляются, как будто знают, что в тот момент, когда я буду в моей спальне за закрытой дверью, они смогут, наконец, высвободиться.