На цыпочках поднимаюсь вверх по лестнице, и чем дальше иду по коридору, тем тщательнее стараюсь подготовиться к тому, что скажет или сделает Ноа.

Телевизор включен, дверь открыта, Ноа стоит перед окном. Захожу в комнату и закрываю за собой дверь, но он ничего не говорит, как будто не замечает моего присутствия.

— Ты в порядке?

— Нет, — отвечает он, пожимая плечами.

Я отворачиваюсь, не прося у него объяснений, и вздыхаю. Не уверена, что хочу знать (хотя на самом деле я уже знаю), что это не так. Как только я собираюсь уйти, муж хватает меня за руку, притягивая к себе.

— Что мы делаем, Ноа? Мы избегаем того, что действительно происходит между нами. Так нельзя.

Муж молчит, глядя на меня и словно чего-то ожидая. Он приоткрывает рот, и мое сердце подпрыгивает. Вот оно. Сейчас он скажет что-нибудь, отчего нам либо станет лучше, либо мы разойдемся.

— Я не хочу говорить о ней.

Взгляд пронзительный, голос хриплый. Он наблюдает за моей реакцией, читая все в моих слишком блестящих от слез глазах. Ноа знает, что если продолжит избегать этой темы, то только сильнее оттолкнет меня. Но он все равно делает это.

Ноа присаживается на край кровати и тянет меня вниз, пока я не оказываюсь перед ним на коленях. Дрожащими руками он прикасается к моему лицу. Его глаза покраснели, я вижу в них сомнение. Что бы ни было между нами, все это превратилось в какую-то хрень.

Разочарованно вздохнув, желая встать и уйти, я прислоняюсь лбом к его колену и даю волю слезам.

— Посмотри на меня, — требует он сломленным от отчаяния голосом.

Не в силах сдержать рыдания, я качаю головой. Ноа встает, поднимает меня на ноги, а затем укладывает в центр нашей кровати и ложится сверху. Я так устала. Мои глаза покраснели и горят так, что я едва могу держать их открытыми. А потом муж целует меня. С силой прижимается к моим губам, как будто пытается показать, что только так он может меня поддержать. На эмоциональном уровне он больше не может ничего предложить, и я не знаю, будет ли этого достаточно.

— Я больше не хочу видеть, как ты плачешь, — шепчет он, уткнувшись мне в шею.

— Тогда поговори со мной.

— Не могу.

Оторвав губы от моей шеи, Ноа целует меня, не дожидаясь моего ответа. Он начинает тереться об меня бедрами, и я закатываю глаза. Секс помогает Ноа отвлечься от эмоций. Такой у него способ. Ему явно что-то нужно, но он не говорит, что именно. Его движения резкие и быстрые. Ноа целует мои губы, шею, грудь, затем снова возвращается к губам, как будто это ответ.

— Ноа, — шепчу я, целуя его. Он ничего не говорит, но наши взгляды встречаются. — Что мы делаем?

Я наблюдаю за эмоциями, которые сменяют друг друга на его лице, за тем, как он моргает и как останавливается, за всем этим.

— Я люблю тебя, — бормочет Ноа в мои губы так тихо, что не уверена, правильно ли расслышала его.

Но потом я задумываюсь об этих трех словах. Достаточно ли этого? Они до сих пор что-нибудь значат?

Здоровой рукой Ноа тянет вверх мою рубашку, снимает ее и бюстгальтер. Все происходит так быстро, что это трудно понять и не отставать от него. Муж нависает надо мной, и когда я вижу его сверкающие от слез глаза, то снова начинаю плакать.

Я смотрю, как он закрывает глаза и поверхностно дышит. Ноа встает с кровати. Расстегнув ремень и молнию на своих джинсах, он стягивает их. Снова забравшись на кровать, он тянется к моим леггинсам и быстро их срывает.

Расположившись между моими ногами, он выпрямляется. Я чувствую его член и хочу подвигать бедрами. Ноа пару мгновений внимательно смотрит на меня, а потом входит в мою киску. Он нависает надо мной, его руки дрожат от напряжения. Не спеша покрывая мою шею поцелуями, он начинает двигаться, и я сразу выгибаюсь.

Прижавшись лбом к моему плечу, Ноа что-то шепчет, но я не могу разобрать ни слова. Желая видеть его лицо, я смотрю на него. Лучи восходящего солнца, проникающие в окно, скользят по его темным покрасневшим и наполненным беспокойством глазам. Когда его тело начинает дрожать, Ноа глубоко вдыхает и снова целует меня. Мы делим одно дыхание на двоих. Вскоре его тело опять сотрясает дрожь, и я понимаю, что он готов кончить. Я знаю, мы избегаем разговора, и это отстойно, но я делаю это ради него. Я возношу его к высотам блаженства, даже если после этого насовсем потеряю его на эмоциональном уровне.

Когда мы кончаем, Ноа скатывается с меня и закрывает лицо рукой. Я встаю с кровати и направляюсь в ванную.

Меня ослепляет свет ламп, а вид крови на плитке напоминает о случившемся. Я подхожу к раковине, умываюсь, а затем надеваю одну из футболок мужа и возвращаюсь в постель. Я стараюсь устроиться только на своей половине кровати, где мы провели незримые боевые линии.

Ноа тяжело дышит — не спит, но, возможно, просто не отошел от секса. В прошлом году я видела его таким каждый день: отстраненный, ни на что не реагирующий, если не считать мимолетных поцелуев и вымученных ответов. Я хочу забыться в его объятиях, услышать стук его сердца и уснуть под него. Но я этого не делаю. Жду, пока он сделает шаг навстречу.

Так быть не должно. Каждый день я боюсь услышать «Я больше тебя не люблю» или «Я хочу развестись», но не уверена, что именно Ноа первым произнесет эти слова.

Тишину нашей спальни заполняет ровное и спокойное дыхание мужа, а мое сердце снова разрывается. Я поворачиваюсь к нему спиной, свернувшись калачиком. Моя боль слишком невыносима, чтобы показывать ее. Но муж знает об этом. Он всегда так делает. Есть лишь вопрос: а разве ему не все равно?

Ноа

Двигаемся дальше

(Я бы с удовольствием подвигался в кое-чем. Теплом, влажном и тугом… Ну, вы понимаете)

Вы в курсе, что говорят о «Виагре»? Типа от нее четырехчасовая эрекция?

Фигня это все. Попробуйте походить со стояком десять часов, как я. Производители обязаны писать об этом на упаковке. А я должен был принять половину таблетки или вообще ничего не принимать. Еще у меня чертовски болит голова.

Я не могу уснуть. Вместо этого я лежу, уставившись в потолок, и слушаю, как плачет Келли. Я хочу ее утешить. Но по той же причине, по которой не упоминаю Мару в разговоре, я не могу поддержать жену. Хочу сказать ей, что все будет хорошо и мы справимся, но не уверен, что так и будет.

Хорошо уже не будет никогда.

Мы потеряли нашу дочь. Ничто не сможет унять эту боль. Ни время, ни перемены. Ничто. Даже гребаная «Виагра».

В конечном итоге Келли встает, чтобы покормить Фин. А я навожу порядок в ванной, чтобы она не порезалась о стекло.

Когда несколько часов спустя я собираюсь на работу, Боннера и Эшлинн уже нет в доме, а Келли стоит на кухне. Она готовит завтрак и ланч. Фин сидит в своем стульчике, с таким рвением набивая в рот кукурузные хлопья, будто ее никогда не кормили. Севи лакает молоко из миски подобно собаке, а Оливер сидит за столом с айпадом, отбиваясь от Хейзел, которая пытается отобрать у него гаджет.

Я смотрю на свою семью, думая о том, почему не смог открыться Келли в нашей спальне, не сказал все, что должен был, и почему понятия не имел, как это сделать. Не хочу смотреть правде в лицо. Я не желаю вести разговоры о прошлом. Просто та маленькая слабина, которую я позволил себе после смерти Мары, — это самое большее, что я могу выдержать в данный момент. Есть такие детали ее смерти, о которых я никогда не расскажу.

Знаю, именно поэтому мы с Келли отдаляемся друг от друга, и понять это нелегко, что уж говорить о том, чтобы с этим справиться. Особенно когда это касается детей. Я наблюдаю за ними. Их индивидуальность настолько очевидна и проявляется во всем, что они делают. Мое сердце замирает оттого, что один из них навсегда исчез. Эта пустота все время будет ощущаться в нашем доме.

— Папочка! — со вздохом произносит Хейзел, когда замечает меня и мою перебинтованную руку. — Что ты наделал?