— Не оборачиваться!

Встречные поспешно уступают дорогу и, вероятно, смотрят вслед ненавидящим взглядом. Что ж, война! Захваченный враг не может вызвать сочувствия. Но при чем здесь он?

Весьма ощутимый толчок в спину: надо свернуть в переулок. Точно таким способом туркмены управляют ишаками.

Вышли в первую подворотню. И сразу же из глубокой тени возникает фигура командира в красно-голубой фуражке.

— Вот, товарищ капитан, привел. Обнаружен в кафе «Ласточка». — И передает командиру паспорт.

— Откуда приехали?

— Из Чарджоу.

— Но это же московский паспорт.

— Совершенно справедливо. Но я работал в Чарджоу. Доцент учительского института. Вот…

Задержанный хочет вытащить бумажник, но оперуполномоченный в штатском делает это сам, весьма сноровисто, и при этом успевает ощупать все карманы пальто и пиджака. Нет ли у задержанного оружия?

Бумажник переходит в руки к капитану. Он извлекает из него черную книжечку.

— «Удостоверение… Доцент… заведующий кафедрой русской литературы…» Так… — Очень пристально всматривается в лицо задержанного. По-видимому, сверяет с фотографией, наклеенной на удостоверении. — А как же это вы, москвич, очутились в Чарджоу?

— Долгая история, товарищ капитан. Не время, да и не просто, пожалуй, для рассказа. Захотелось поехать в Туркмению, вот и поехал.

— Допустим. А в Рязань зачем приехали?

— А вы в бумажнике моем покопайтесь. Там вызов есть. Прочтите.

Капитан извлекает вчетверо сложенную бумагу, разворачивает и быстро бормочет:

— «Доценту Чарджоуского учительского…» Гм… «Рязанский педагогический институт в ответ на ваше письмо от…» Ага!.. «Доцента кафедры литературы… Прочесть курс лекций по современной западной литературе…» Гм… «Ректор института…» Подпись Виктора Николаевича… Все правильно! — И укоризненно к оперуполномоченному: — Ну-с, товарищ Любимцев, как же это вы?.. Не знавши брода, да в воду?

— Так он же, товарищ капитан, ничего не сказал. И документы не предъявил. Заперся в туалете, не открывал, ну я и… — смущенно лепечет оперуполномоченный Любимцев.

— Выбрали место для задержания! — насмешливо говорит военный. И обращаясь к задержанному и повышая его в научном звании: — Вы уж, товарищ профессор, извините нас. Явное недоразумение. Вот, пожалуйста.

Паспорт и бумажник возвращаются их законному владельцу.

— Ничего, товарищ, всякое бывает. Вот жалко, что скоблёнка остыла. Но коли не секрет, за кого вы меня приняли?

— Война. Сами понимаете, товарищ профессор. Всякое может произойти.

— Ага! Немецкий шпион, заброшенный в древний русский город Рязань. Всё правильно. Я свободен, товарищ капитан?

— Конечно! Конечно! И еще раз приношу извинения за причиненное беспокойство. В тревожные дни в Рязань вы приехали.

— Война меня в поезде захватила. Еще до Ташкента. Всего хорошего!

— Встретимся еще, товарищ профессор, коли в Рязани останетесь. Не Москва!

Бывший задержанный покидает тихую подворотню, и за ним неторопливо выходят капитан и его помощник в штатском. Кажется, капитан читает длинную нотацию товарищу Любимцеву…

Прошло около трех часов после туалетной истории. За это время Муромцев разыскал Кэмрадов, договорился, что поживет у них несколько дней, сходил на вокзал за чемоданом, занес его к Кэмрадам на квартиру, оставив там и свое подозрительно заграничное пальто. Но шляпа и усы остались и вновь подвели Муромцева.

Узнав, что военком куда-то уехал и раньше чем к двум часам не ожидается, Дмитрий купил газету и читал ее, сидя на одинокой скамье в маленьком тенистом сквере. Не читал, а только пытался читать. Буквы механически складывались в слова, слова — в предложения, но он не задумывался над смыслом, так как перенесся туда, «до войны», в вечер прощания со своими друзьями в Чарджоу.

…По перрону метался Герберт. Скособоченный, впалогрудый, лохматый, с чемоданом и какими-то свертками, да еще и с большущей дыней-«малярийкой» под мышкой. Какой уж там богатырь, хотя и играл могучего горного «орла», Сардиона. Покрикивал: «Бастрей, бастрей!» — хотя торопиться-то уж было некуда. И Девени — художественный руководитель театра — воинственно сверкал выпуклыми бледно-голубыми глазами:

— Вы со своей энергией встряхнете старушку Рязань. И беритесь-ка за театр — ей-ей, получится!

А уж перед самым отходом поезда тихо сказал:

— Низко поклонитесь Настасье Алексеевне. Напомните, ей завещаю все свои книги и записки. Может, пригодятся. А увидеться больше, пожалуй, и не придется… Хотя чем черт не шутит! — И стоял, вцепившись искривленными подагрой пальцами в рыжую, с проступающей сединой бороду, худой, сгорбленный, похожий на старую хищную птицу, но с глазами, полными слез, доброты и прощания.

— Считайте, Дмитрий, что вам сдали флёш руаяль[41]. Приглашены в Рязань. А от Рязани до Москвы — тьфу! — И Бернард Кратко, превосходный скульптор и, что еще важнее, хороший друг, смачно плюнул на перрон и растер плевок подошвой. — И еще вообразите себе, что сняли летний палаццо и приезжаете в Москву как большой пан! — И, напутствуя так Дмитрия на своем немыслимом жаргоне, Кратко старался незаметно засунуть ему в карман пиджака несколько смятых тридцаток.

Дмитрий что-то отвечал провожающим его друзьям, хохотал, похлопывая по плечам, вновь и вновь пожимал им руки. Но задолго еще до того, как они бросились догонять его и горячий ветер сразу же отбросил их назад и они потерялись в густой и жаркой тьме прошлого, пахнущей пылью и дыней, Дмитрий стал наспех перелистывать их, как страницы воспоминаний о том, что было, но уж, конечно, больше не повторится. Они говорили, а потом торопливо выкрикивали слова, которые он сейчас прочел в газете: «неизбежно…», «сокрушительный…», «разгромлен…». Нет, не эти, а какие-то другие, вклинивая их в нарастающее железное урчание колес, а он не улавливал смысла всех этих ободряющих, доброжелательных выкриков, ибо уже начал свой путь от станции Прошлое к станции Будущее и раздражался и негодовал на каждую, даже мимолетную, задержку в пути. Он сидел у открытого окна, и кромешная азиатская ночь, душная, черная, в зеленоватых звездах, с грохотом бежала назад, и уже пили кок-чай с вяленой дыней, и знакомый по Чарджоу директор шелкомотальной фабрики в красном полосатом халате, наброшенном на белоснежную шелковую рубашку, вытирал платочком темное, красивое лицо и обстоятельно рассказывал Муромцеву, как проведет отпуск в Москве. Проводница собирала билеты и разносила тощие тючки с постельным бельем. Капитан-пограничник, удобно расположившись на верхней полке, методично сокрушал жареного фазана, запивая большими глотками вина из фляги. Лицо его постепенно розовело, и он вдруг предложил показать потрясающий фокус на картах, если у кого-нибудь из милых попутчиков они найдутся. А над всем этим неторопливо копошащимся настоящим, в котором Дмитрий только присутствовал, и только вынужденно, ибо не мог мгновенно переместиться в будущее, поднимался бесконечно длинный мост, и по этому мосту всё шел и шел Дмитрий к Рязани, где ему никогда не приходилось бывать, но которая мнилась как игрушечный деревянный город, сияющий позолотой своих куполов. И вдруг, в Ташкенте, мост мгновенно и беззвучно рухнул, увлекая за собой так и не достигнутое будущее. Начальник поезда сказал: «Сегодня, на рассвете…» Был уже жаркий солнечный день, но капитан-пограничник с чемоданчиком и шинелью, переброшенной через руку, тотчас же бросился в этот рассвет. И туркмен в полосатом халате… Темное лицо его выражало недоумение и боль. И сотни людей, ехавших в отпуск, в командировку, на свадьбы и похороны, торопливо покидали вагоны скорого «Ашхабад — Москва» и уходили в этот долгий, долгий рассвет. А Дмитрий остановился как вкопанный на самом краю обрушившегося моста и, как ни вглядывался в даль, уже не видел игрушечного городка, в который так стремился… «Вражеская авиация продолжает совершать налеты на наши города…»

Он услышал приближающиеся тяжелые шаги. Тум, тум… И еще раз — тум. Заглянув через край газетного листа, он увидел, как, возле самой скамьи, на зелень легла и застыла чуть вытянутая тень человека. Тогда он сложил газету. Перед ним стоял сержант милиции, подтянутый и чрезвычайно внимательный.