И вот катастрофа разразилась скорее, чем можно было ожидать. Король Александр назначил главою правительства генерала Петро Живковича — руководителя тайной террористической организации сербского офицерства «Белая рука». И главной целью этого бандитского правительства стало физическое уничтожение всех югославских коммунистов и комсомольцев. Тысячи жандармов, шпиков, тайных агентов и провокаторов бросились по следу лучших сынов и дочерей народа, объявленных вне закона.

Славко рассказывал: после того как был арестован и убит секретарь ЦК партии Джуро Джакович (его, вместе с Николой Хечимовичем, полицейские вывезли из Загреба и вблизи Марибора, что возле самой австрийской границы, изрешетили пулями, а потом объявили, что Джакович застрелен при попытке к бегству), руководство партии нашло нужным перебраться в Вену.

А вот ЦК СКОЮ рассудил иначе — в неимоверно трудных условиях оставаться на родине и попытаться организовать молодежь на борьбу с диктатурой. Центром подпольной деятельности комсомола стал Загреб. Молодые революционеры проявляют редкое бесстрашие, — ни один не попадает в руки полиции живым!

— Итак, Даниэль, ты помнишь нашего Пайю. Простой рабочий парень из Воеводины, пекарь, он смертью своею поднялся выше богатырей народного эпоса. Его захватили врасплох, обманом, и подвергли таким изощренным и страшным пыткам, что их хватило бы, чтобы довести до безумия и десятерых крепких людей. Пайя выдержал, не сказал ничего. Вот тогда-то его распяли и умирающего выбросили из окна Загребской тюрьмы. Из тюрьмы до нас дошло прощальное письмо Пайи, написанное на крошечном клочке папиросной бумаги его кровью. Оно было коротко и просто, как и вся его жизнь: «Полиция от меня ничего не узнала и не узнает. Я счастлив, что выдержал пытки. Продолжайте борьбу против диктатуры. Примите коммунистический привет. Ваш Пайя». Эту записку прочел мне Орешки, которого мы выбрали секретарем нашего ЦК. Она стала для нас политическим завещанием и знаменем в борьбе. Жить, как жил Пайя Марганович, и, если понадобится, умереть, как он, — вот слова клятвы, данной каждым югославским комсомольцем! Мио Орешки выполнил эту клятву! Он был настоящим борцом.

— Почему был? — спросил я тревожно. — И кто он, этот Мио Орешки? Я никогда не слышал такого имени.

— До смерти он носил другое. Может, ты и видел его в Москве. Но мертвых можно и нужно называть их настоящими именами! Орешки — хорват. Он был рабочим-строителем. Никогда не стремился играть важную роль. Активист, каких у нас сотни. Но когда его избрали секретарем ЦК, он вдруг проявил удивительные качества характера. Выдержанный, хладнокровный, с исключительным революционным чутьем. Его любили наши ребята и безоговорочно шли за ним, как за старшим братом. А погубил его жалкий провокатор.

Смуглые пальцы Славко скрутили в комок давно потухшую сигарету. Голос его звучал глухо.

— Полиция открыла нелегальную квартиру ЦК. Есть у нас такой городок Самбор. Близко от Загреба. Там, в маленьком доме на самой окраине, наша нелегальная квартира. Ночью этот дом окружили жандармы и полицейские агенты. Сколько их было? Наверное, не меньше полусотни. А в доме было четверо: сам Орешки, его младший брат Славко — связной ЦК, Янко Мишич — оргсекретарь Центрального Комитета и жена Мио, Агата. Она была беременная… Славко заметил жандармов, поднял тревогу. Ребята схватили пистолеты, бросились к окнам и стали стрелять. А в ответ — залпы карабинов и треск ручного пулемета. Полиция трижды предлагала Оршки еи его друзьям сдаться. В ответ — только выстрелы. И так всю ночь. Только на рассвете полиция ворвалась в дом. Все защитники дома были уже мертвы. Все, кроме Агаты. Она, тяжко раненная, пыталась направить дуло пистолета себе в сердце. Но рука так ослабела, что Агата не смогла нажать спуск и стала единственной добычей полицейских.

— Что же будет теперь? Как же вы дальше?..

— Нас около трех тысяч, и каждый готов занять место Маргановича и Орешки, — сказал Славко. — Ну, попрощаемся, Даниэль, мне пора.

Он встал и протянул мне большую загорелую руку с изуродованным указательным пальцем.

— Постой, — сказал я, — Постой, Славко… Давай встретимся еще раз. Ну где? Да хоть здесь же, ладно?

— Не успеем. Я уеду сегодня.

— Туда?

Он молча, сильно пожал мне руку.

Мне хотелось обнять и поцеловать Славко. И он понял. Мы обнялись.

— Скажи, как тебя зовут? Я так не могу, понимаешь, я должен знать, — умоляюще шепнул я.

— Узнаешь. Когда-нибудь. Ведь мертвых можно называть их настоящими именами. Да ты не огорчайся, друг. Я еду не умирать, а драться. И, может, мы еще встретимся в Москве или, чем черт не шутит, в Белграде. Но прошу тебя, не провожай.

И он пошел между скамьями, так и не обернувшись в мою сторону. И хотя я мог еще окликнуть и даже догнать его, непреодолимое расстояние уже легло между нами, ибо он уже переступил ту черту, которая отделяет нас от неведомого.

Я долго еще сидел на скамейке, один в огромном, во весь чердак, зале. Сидел, курил и думал. Можно ли привыкнуть не бояться смерти? Мог бы я спокойно ходить по улицам Загреба, есть, пить, смеяться, разговаривать, зная, что за мной охотятся сотни, тысячи вооруженных людей, получивших непреклонный приказ — убить, физически уничтожить? Как это? Ну, пуля в затылок или в сердце. Толчок, ожог — и темная пустота. Навсегда. Трудно это себе представить, когда за окном такая яркая голубизна неба и курлычут голуби, а сердце стучит ровно и сильно и невозможно представить, что будет совсем темно, навсегда темно.

Я даже крепко-крепко зажмурился и заткнул пальцами уши. Но тьма получилась пестрой, в разводах, в расползающихся зеленых и багровых кругах. А моя тишина глухо гудела, будто бы через мозг, от уха до уха, протянулась басовая струна. И я всё-таки решил, что мог бы поступить, как Мио Орешки, как этот Бранко-Славко или любой другой из югославских комсомольцев.

Ну, в общем, не струсил бы и не сдался живым. И когда всё это выяснил наедине с самим собой, да еще мысленно обращаясь к своим старшим друзьям, Саше Мильчакову и Рафаэлю Хитарову, и они одобряюще кивнули головой, на душе стало спокойнее и я твердо сказал самому себе: останешься в Германии и будешь работать так, как еще никогда не работал.

В теплый и тихий августовский вечер, когда трудовой Берлин отдыхал и развлекался, я еще раз встретился с Герхардом фон Люцце. И не за ресторанным столиком…

На фешенебельной Вильгельмштрассе, куда я забрел в поисках одной нужной мне книги, в этот час было немноголюдно.

Берлинцы, как я заметил, вообще не очень склонны фланировать по улицам, разве что прогуливают от получаса до часа своих холеных псов. И делают они это так старательно, с чувством столь серьезной ответственности, что на прогулку совсем не похоже. Гуляют, забавляются и веселятся собаки, а их хозяева при сем присутствуют и лишь следят, чтобы их подопечные подняли ножку возле непритязательной тумбы, а, упаси боже, не на какой-нибудь чугунный монумент, увековечивающий величие и славу Германии.

Так вот, псы прогуливались по Вильгельмштрассе, а прохожие неторопливо следовали в излюбленные рестораны и кафе, чтобы скоротать вечер за чашкой кофе или бутылкой рейнского.

И вдруг Вильгельмштрассе содрогнулась. Легкий ветер, казалось бы такой безобидный, донес мотив песенки о юном трубаче.

Если бы этот мотив прозвучал на улицах Моабита или Нойкёльна, никто бы не придал ему значения. Это ведь старая солдатская песня, только с новыми словами. О юном трубаче, расстрелянном капповцами. Но кто осмелился распевать ее на Вильгельмштрассе, где Капп мог завербовать для своего путча сотни добровольцев? Пели ее хором. Множество мужских голосов. Мне даже показалось, что доги, мопсы, спаниели и болонки, совершавшие свой вечерний променад, как по команде поджали хвосты. А об их хозяевах и говорить не приходится. Лица их побелели, словно ветер обдал их не звуками песни, а толченым мелом. Я как раз выходил из книжной лавки и имел возможность наблюдать за всей суетой, поднявшейся на улице.