— При чем тут ветер?

— Есть такая русская пословица… Но не в этом дело… Пойми, что мне неохота поступить как анархисту. Лучше давай договоримся.

Он передернул плечами и долго не отвечал.

— Ну?

— Дай мне слово, что не полезешь в драку.

— Железное комсомольское! — радостно загремел я.

— Не кричи так. Родители подумают, что мы перессорились, и прибегут мирить.

— Мы с тобой никогда не поссоримся. — Я обнял Руди за шею и на мгновение прижался щекой к его щеке. — Значит, договорились!

— Да, договорились. — Руди говорил медленно, что-то обдумывая и взвешивая. — Договорились, что ты пойдешь вместе с девушками. У них — особое задание: вести разведку и наблюдать. И ты уже дал мне честное слово…

Удар в левую реберную дугу — аж дыхание перехватило. С девчонками! Попробовал возражать, настаивать, но Руди превратился в гранитную скалу:

— Пожалуйста, оставь меня в покое. Ты же сам сказал, что хочешь посмотреть. Вот и посмотришь. И пора, наконец, спать. Мы проболтали полночи.

На другой день к пяти часам вся наша группа собралась на углу Франкфуртер Аллеи и Вайденвегштрассе.

Это очень оживленное место. Со всех сторон высятся угрюмые многоквартирные дома с проходными дворами, тесно застроенными флигелями. Попробуй-ка отыщи беглеца в одном из этих дворов, с его закоулками и неожиданно открывающимися переходами, в которых, как в трубе, свистит и хлещет то в лицо, то в затылок сконцентрированный ветер.

Я прогуливался по тротуару с Катей Нидеркирхнер — дочерью старого партийного бойца. Чуть позади шли еще несколько наших девчат. Они щебетали, громко смеялись — может быть, чуть громче обычного, зорко оглядывались по сторонам.

— Руди еще не пришел. Это странно, — сказал я беспокойно.

— Ты ошибаешься, «Киндербюро» давным-давно здесь, — возразила Катя.

— Но я его не вижу.

— Ну, плохим бы он был пионерлейтером, если бы не сумел хорошенько спрятаться. Все наши ребята на месте, и сейчас…

Раздался пронзительный лихой свист.

С тротуаров на мостовую сбегали парни. Один, другой, третий, десятый. Мгновенно построились по трое в ряд.

И тут я увидел Руди, как всегда в рубашке «а ля Шиллер», но без пионерского платка. «Быстрее, товарищи, быстрее!» — торопил он. Потом поднял руку. И, словно повинуясь жесту фокусника, точно сотворенное из воздуха, над первой тройкой взлетело небольшое красное знамя. Руди поднял руку, и над колонной возникли транспаранты: «Долой запрещение Рот Фронта!», «Позор полицей-предателю Цергибелю!», «Свободную улицу рабочему классу!».

— Вперед! — скомандовал Руди.

Колонна двинулась.

— Пойдем, пойдем! — торопила меня Катя.

Люди на тротуарах останавливались. Их становилось все больше и больше. Будто дома вытрясли людей из своего чрева.

Я не различал выкриков и восклицаний. Всё мое внимание было сосредоточено на марширующей группе комсомольцев, на небольшом красном знамени там, впереди. Я слышал только неясный многоголосый гул. И он становился всё громче. Точно вся Франкфуртер Аллея скандировала: «Мо-лод-цы! Мо-лод-цы!» Некоторые сходили с тротуаров и шагали вслед за нашими ребятами. Тут Руди еще раз взмахнул рукой, запел «Маленького барабанщика», и я невольно вспомнил Грету.

— Как все здо́рово получилось!

Сияющая Катя кивает головой:

— «Киндербюро» — отличный организатор.

А полиции пока не видно. Нелегко тушить пожар, когда пламя вспыхивает одновременно в десятках мест. Эх, черт, вот и сглазил.

— Внимание! Полиция! — звонко, на всю улицу, кричит Катя.

Синий юркий «полицейфлитер» под угрожающий вой сирены обгоняет комсомольскую колонну справа, разворачивается и, взвизгнув тормозами, загораживает своим лакированным боком путь демонстрантам.

Пять шупо, выскочив из машины, бросились на ребят:

— Назад!

— Расходитесь!

— Немедленно!

Они орут надсадными грубыми голосами. Получается: «гав-гав-гав». Колонна остановилась. Начинает таять с хвоста: это присоединившиеся, из тех, кто стоял на тротуарах, вновь занимают позиции наблюдателей.

— Гав!

— Гав!

— Гав!

Ломаются тройки. Еще немного, и под напором полицейских колонна превратится в толпу. Да что же это! Ведь полицейских пятеро, а наших ребят — восемьдесят! Неужели струсили!

И опять Катя Нидеркирхнер, встав на цыпочки, напрягшись, как струна, кричит:

— Мальчики! Стыдно! Их только пять!

И девчата, что шли позади нас и так неестественно громко смеялись, швыряют в демонстрантов целую горсть насмешек:

— Беги к маме, Фриц!

— Я думала, что ты мужчина, Густав!

— Девочки, они надут нашей помощи! И опять Катя:

— Будьте бойцами, друзья!

Я вырываю руку из цепких пальцев Кати Нидеркирхнер.

— Постой! И без тебя справятся! — кричит она.

Пока я пробегаю, расталкивая зрителей, пять-шесть шагов, отделяющих меня от Руди, ребята уже знатно расправляются с полицейскими. Их окружают, стискивают и тут же выбрасывают на тротуар. Но в каком виде! Без касок, без поясных ремней, без пистолетов, без таких удобных для битья по незащищенным головам резиновых дубинок. Под хохот и улюлюканье толпы шупо отступают к своему автомобилю.

А я наконец добираюсь до Руди.

Он смотрит на меня немного ошалело:

— Видал, как мы их!

Замечаю, что пистолеты и дубинки полицейских уже в рукавах пиджаков новых их владельцев. Наступаю на полицейскую каску, она трещит, как спелый арбуз.

А ребята опять построились по трое и скандируют:

— До-лой Цер-ги-бе-ля! Рот Фронт! Рот Фронт! Рот Фронт!

И я тоже кричу: «Рот Фронт!», потому что стою во второй тройке и никто уже не вырвет меня оттуда.

«Полицейфлитер», круто развернувшись, медленно отползает вперед, как смертельно раненный носорог. Мы не обращаем на него внимания. Мы упоены победой, выкрикиваем лозунги, обмениваемся шутками.

Но уже кто-то из доброхотов, а может быть штатный шпик, запрятанный в стандартный пиджак, сообщил в полицейпрезидиум о происшедшем.

Опять предупреждающий крик Кати Нидеркирхнер.

Опять вой сирены и шарканье тормозов. Полиция!

Но только не юркий «полицейфлитер», а целый грузовик. Отвалилась боковая стенка, и шупо посыпались на мостовую. Человек двадцать — двадцать пять.

Наступают неторопливо, двумя тесными рядами. Вот теперь разгорится настоящее сражение. Теперь держись, ребята!

Свист, как пуля, пронзает воздух. И уже нет никакой колонны. Вокруг меня — пустота. Впереди только полицейские. Нет, еще и наш знаменосец. Невысокий паренек в белой рубашке. Он пытается сорвать полотнище с палки. Не успел! Здоровенный детина в синем мундире хватает его за грудь и бьет по голове дубинкой. Знаменосец даже не пытается закрыться руками, — ведь у него в руках знамя! Вот так могли бы избивать и Грету Вильде. Я забываю о своем железном слове. Делаю шаг вперед, еще один и бью в крутой, поддернутый вверх лакированным ремешком полицейский подбородок.

Падает как подрубленный. С двумя, конечно, труднее… Сильный тупой удар по плечу. Тяжелеет правая рука. Я бью левой — раз, раз — в лицо, и ухожу нырком от бешеного удара дубинки. Краем глаза вижу, что знаменосец уже исчез. Отступаю. Меня хватают за локоть. Обдает жаркое и мерзкое дыхание. Гнилые зубы! Вырываюсь, бью в эти гнилые зубы. Удар по голове. Звон в ушах. Прыгают зеленые и алые звездочки. Должно быть, мне крышка.

«Даниэль… Даниэль… Даниэль!» Это где-то наверху. А у меня под щекой холодный и мокрый камень. Кто-то встряхивает меня, как мешок. А я даже глаз не могу открыть…

И еще какие-то восклицания, топот ног, шмякающие звуки ударов. Теперь меня хватают под руки, подпихивают в спину, тащат, почти несут… Я вяло отбиваюсь. Кажется, что голова вздувается и, того гляди, лопнет. «Даниэль… Даниэль…» Полицейские не могут знать моего имени. Кто же тогда меня тащит?

Струя сильного свежего ветра. Резко запахло плесенью и асфальтом. Неимоверным усилием раздираю веки. Над головой темный свод тоннеля.