И пошла писать губерния. Майкоп, Армавир, Ставропольщина, Грозный, Шахты… Всякий раз я уезжал недели на две, на три. Перед отъездом ребята спрашивали: «Оружие есть?» У меня был грандиозный маузер в деревянной кобуре. Но стрелять из него было невозможно, так как ствол его, как раз возле мушки, раздулся, как шея очковой змеи. Мне совали на выбор браунинги, наганы, стеера. Ведь в станицах иной раз раздавались одиночные ночные выстрелы, а на степных трактах и на горных тропах случались совсем нежелательные встречи с вооруженными до зубов белобандитскими шайками.
Мама, наконец приехавшая из Ленинграда, неодобрительно смотрела, как я, повязав красный галстук, засовываю в задний карман штанов тяжелый черный пистолет, и просила: «Ради бога, будь осторожнее, Митя». А я чувствовал себя Оводом, отправляющимся для переброски оружия повстанцам, и жаждал приключений. Они не заставили себя ждать.
Особенно повезло мне в Баталпашинске. Один раз я принимал там участие в погоне за джигитами, выкравшими из детского дома тринадцатилетнюю пионерку-черкешенку невообразимой красоты. По-русски ее звали Бабочкой. Выкрали ее по всем правилам: подстерегли, когда после утреннего чая Бабочка выпорхнула (всё у нее летящее — и походка, и брови, и тонкие руки) за ограду, заткнули ей рот платком, перекинули через седло и — ищи ветра в поле. Их было трое, на отличных кабардинских скакунах. И нас тоже трое: заведующий детским домом, вожатый пионерского отряда Азамат и я. Но у нас не было верховых лошадей. Мы тряслись на двуколке, запряженной единственной детдомовской кобылой, — правда, горячей и выносливой. Час, два и три продолжалась погоня. И солнце всё время било в лицо, и так нестерпимо хотелось пить, что я попросил остановиться и, припав губами к стоячей зеленой луже, чуть не вылакал ее до дна.
Когда же эти совершенно сумасшедшие сутки прошли и Бабочку, отбив от похитителей, благополучно водворили в детский дом, и на другое утро я вышел, чтобы участвовать в первомайской демонстрации, мне показалось, что ноги и руки мои погружены в разогретый клей.
Хозяйка квартиры дала мне градусник, а когда прошли положенные десять минут, она взглянула, ахнула и побежала за врачом. Столбик ртути добрался до сорока одного. На меня набросилась какая-то неведомая тропическая лихорадка и трепала две недели так свирепо, что пришлось собирать консилиум, и я, сквозь неумолчный гул колокола, уместившегося под черепной коробкой, через шорохи раскаленной красной пустыни всё же расслышал слова: «Исход, по-видимому, летальный». Но хотя приговор над моим телом, завернутым в мокрые простыни, произнес сам главный врач баталпашинской больницы, я ему не поверил и не умер.
И вот я опять в этом незадачливом Баталпашинске. Вместе с секретарем Черкесского окружкома комсомола Николаем Кухаруком собираюсь проехать по всей крошечной, как растянутая баранья шкура, области, чтобы познакомиться с работой пионерских отрядов. Мы уже сговорились за недорого с местным извозчиком Ахмедом (у него фаэтон с кожаным верхом и пара вороных гривастых коней) тронуться в путь завтра, когда взойдет солнышко.
Вдруг, поздним вечером, нас приглашают в окрГПУ, к начальнику СОЧ — секретно оперативной части. Что такое? В чем дело? Кухарук разводит руками: «Полная темнота, Муромцев». Приходим. «Так вот, братцы, поездку вашу придется отложить». Естественно, требуем объяснений.
Оказывается, несколько часов назад из местной тюрьмы бежали трое бандюг-смертников. И один из них — Селим. Успели совершить налет на Эльбурган, выкрали лошадей. «Ох ты! — вырывается у Кухарука. — Теперь небось собирает банду».
Я понятия не имею, кто такой этот Селим, но по лицам чекиста и Кухарука догадываюсь — дело-то серьезное. А ведь Кухарук в недавнем прошлом буденовец, ему и сам черт не страшен. «Так что же порешим, Муромцев?» — спрашивает он. У меня сердце сжимается — а вдруг встретимся с настоящими абреками! И страшно, и интересно. Но я рассудительно говорю: «Не срывать же мне командировку из-за какого-то там Селима». — «Значит, поехали», — отрубает Кухарук. «Вы люди самостоятельные, — ворчливо говорит начальник СОЧ, — запретить вам поездку у нас прав нет. Но предупредить — обязаны. Оружие-то у вас есть?» — «А как же!» — Вынимаю из кармана крошечный пистолетик-маузер помер один. «Хлопушка! Как раз против комарей. Возьмешь вот это. — Начальник СОЧ достает из стола кольт с двумя запасными обоймами. — И еще вот этот карабинчик». «Карабинчик» оказывается устрашающим тяжелым ружьищем с рыльцем, как у пулемета. Ларионов — так зовут чекиста — наскоро объясняет мне, как пользоваться этой десятизарядной штуковиной. «Не то американец, не то итальянец, но палит, как пушка. Вот предохранитель… Отведешь его налево и затем двигай эту штучку и нажимай на спусковой крючок. Он и начнет разговаривать. Смекаешь?» Не очень-то я разобрался в этой системе, но признаться, было как-то неловко. И еще одна беда — стрелял я только из мелкокалиберной «геко» да из отцовской двустволки. Ну да авось как-нибудь выстрелю. Вооружение Кухарука проще: собственный наган и драгунский карабин, который он получает тоже из рук чекиста. «А лучше бы вам, ребятки, обождать. Вот возьмем бандюков…» — «Да мы же в Эльбурган едем, — перебивает Кухарук. — А есть такой закон, Ларионов, что снаряд никогда не попадет в воронку от другого снаряда. Так что риска никакого».
И вот надо же было так случиться, что снаряд как раз и разорвался в старой воронке! До Эльбургана оставалось верст шесть. Мы миновали меловые отроги гор, выступающие по обеим сторонам дороги как колоссальные челюсти, и спустились в глубокую балку. В ней было сумрачно и прохладно.
Слева нас обгонял Малый Зеленчук, стремительный, серебристый, поигрывающий камушками размером в медвежью голову. Справа поднималась бледно-желтая голая стена, сыпучая и крутая.
Наш кучер, всю дорогу рассказывавший о кровавых «подвигах» Селима, внезапно замолчал и принялся ожесточенно нахлестывать блестевшие от пота лошадиные крупы. Впрочем, он что-то бормотал, почти беззвучно; верно, отдавал себя на милость аллаха.
Держа на коленях карабины, мы с Кухаруком тоже помалкивали. «Вон поворот. Самое никудышное место. Проедем, и тогда никакие Селимы не страшны», — тихо молвил Кухарук. И тотчас же, будто слова его стали сигналом, из-за поворота навстречу нам выехало пятеро в бурках.
Кухарук встал и, вскинув карабин к плечу, крикнул: «Эй, там… Сворачивайте с дороги!» Пятеро, всё на той же неторопливой рыси, ехали нам навстречу. Я тоже поднялся и, прижав к плечу тяжелый, замысловатый «американец», ужасным голосом рявкнул: «Сворачивай, так вас так!» Всадники сгруппировались, и один из них крикнул в ответ: «Кухарук, это же мы… Почему нэ вэлишь охать?!» — «Сворачивайте, дьяволы, а то стрелять буду». — «Не стрэляй, пожалуйста». — «Они тебя знают?» — удивленно спросил я. «Меня тут многие знают. Разберись-ка под буркой, друг или враг».
Пятеро неохотно свернули, стали объезжать нас с левой стороны, а мы всё больше прижимали их дулами карабинов к берегу Зеленчука. И вот они уже сзади нас. Слава богу, удаляются, даже не оглянувшись. Ахмед бешено настегивает лошадей, и наш фаэтон как на крыльях.
Бап… бап… бап… Что такое? Возле самого уха кто-то легонько свистнул. Поднимают коней на дыбы и поворачиваются, как на шарнирах. Из-под бурок, с правого бока, вспыхивают огоньки. Бац… бап… бап… Развернулись веером и скачут на нас. «На дорогу… падай!» — кричит Кухарук. И вот я уже лежу в мягкой теплой пыли. Поставил левую руку на локоть, чтобы бить с упора. Нажимаю на спуск. Нет выстрела. Опять нажимаю. Ни черта! С короткими промежутками стреляет Кухарук. Я считаю: два, три, четыре… На дороге, перед самыми глазами, то там, то здесь взлетают и опадают фонтанчики пыли… Бап… бап… «Стреляй же, убьют!» Это голос Кухарука. У него лицо серое, как пыль, и рука рвет из кобуры наган. Я боюсь поднять глаза. Наверное, они уже здесь, над нашими головами, — тяжелые подкованные копыта и сверкающие шашки. Этот стерженек… А-а-а, поддается… Рванул налево. Опять нажал спуск. Ударило в плечо, как дубиной. Бухнуло. Есть! Нажим указательного пальца, боль в плече, грохот. И так десять раз!
