Мальчику тогда исполнилось едва двадцать лет, и заслуженные революционеры, сидевшие в тюрьме, только ахнули, когда товарищ прокурора Киевской судебной палаты заявил: «Этот мальчик будет сидеть больше, чем вы: он обвиняется в принадлежности к организации, именующей себя «Искра». Ему инкриминируется организация транспорта людей и литературы «Искры», организация подпольной типографии и еще многое другое».

Вот так мальчик! Ничего себе мальчик. И кто же мог подумать тогда, что молодой паренек из Литвы скоро вырастет в одного из крупнейших конспираторов партии, станет легендарным товарищем Фрейтагом, уверенно оседлавшим германо-русскую границу и превратившим тайные тропы контрабандистов в каналы, по которым потекли в царскую Россию марксистская мысль и революционное действие.

А теперь вот он, сидит за столом, грузный, преждевременно постаревший человек с усталым одутловатым лицом и невыносимо пронзительными глазами. Товарищ Пятницкий — один из руководителей штаба Всемирной Пролетарской Революции. И я, чуть не впервые в жизни, не пожалел, что мне еще только девятнадцать лет. А он заговорил о самом главном:

— Ты едешь в страну, где партия не только легальна, но и представляет собой один из лучших отрядов пролетарско-революционной армии. Но социал-демократия в Германии сильна, как нигде. Восемьсот тысяч социал-демократов! И многолетние реформистские традиции… Очень опасный враг! Тем более что и внутри компартии есть деятели. — Пятницкий брезгливо поморщился. — Такие, как товарищи Брандлер и Тальгеймер. Да, то-ва-рищи, но только чьи? Впрочем, ты же присутствовал на заседании конгресса и слышал выступление Эверта, их посланца, одного из тех, кто подкапывается под нынешнее ленинское руководство партии. Правые еще довольно сильны и пытаются тащить за собой рабочие массы. Прямо в объятия социал-реформистов. Учти, Муромцев, что брандлеровцы есть и в руководстве союза молодежи. Они стараются притушить пламень юных сердец, настроить молодых пролетариев на терпеливое ожидание манны небесной. Разоблачать правых, бить их везде и всюду оружием Ленина — долг каждого настоящего коммуниста. Ты готов к этому?

— Да, товарищ Пятницкий, готов, — твердо сказал я.

И это была чистая правда, потому что долгие часы провел я в беседах с Вартаняном, изучая и анализируя «программу» и все практические действия, предпринятые правыми, чтобы подорвать авторитет товарищей Тельмана, Пика, Реммеле, Ульбрихта и других, ныне возглавляющих Центральный Комитет КПГ.

— Ладно, — сказал Пятницкий. — Верю, что брандлеровцам ты спуску не дашь. А теперь вот что, Муромцев: какова цель твоей поездки в Германию?

Этот же вопрос я сам задал вчера Вартаняну, так что ответить на него теперь не составляло труда.

— В детском коммунистическом движении, — уверенно начал я, — наблюдается опасность засушивания форм и…

Пятницкий прервал меня досадливым взмахом руки:

— Ты уже говорил мне об этом. И по-немецки и по-французски. Зачем же повторять?

— Но вы же спрашиваете…

— Я ждал от тебя иного ответа. Думал, что ты скажешь: еду в страну, чтобы овладеть профессией революционера. Сидя в аппарате, этому не научишься, хоть десять лет пиши и подшивай бумажки… Впрочем, может, тебя привлекает именно такая… гм… деятельность?

— Ох, нет, что вы! Совсем не привлекает. И я так обрадовался, когда Хитаров сказал, что меня, может, пошлют в Германию. Ведь это же настоящее, живое дело. Лицом к лицу с классовым врагом!

— Но это вовсе не значит, что ты должен забраться на первую попавшуюся бочку и агитировать за мировую революцию. Немецкие коммунисты это сделают лучше тебя. Изучай обстановку. Присматривайся. Почаще встречайся с молодыми рабочими. Функционеры иной раз, сами того не подозревая, выдают желаемое за подлинное, и картина получается розовая, возвышенная, но неверная. А рабочая масса не обманет. Она, и только она, барометр революционной погоды. Видимо, Хитаров и Вартанян говорили тебе примерно то же самое. Не старайся командовать. Чем скромнее станешь себя держать, тем большее уважение заслужишь. И всегда помни, что находишься в капиталистической стране. Нужны осторожность и осмотрительность.

Пятницкий сделал паузу и как-то по-особенному, выжидающе посмотрел на меня. Ясно. Сейчас вспомнит историю с Гималайским барсом. Я почувствовал, как кровь подступает к щекам, к шее. Скверно! Ох, как скверно…

Но он, по-видимому, не обратил внимания на мой внезапный румянец и продолжал, как ни в чем не бывало:

— А если что-нибудь стрясется, сумей сохранить честь и совесть коммуниста. — И вдруг, подавшись всем корпусом вперед, спросил: — Что ты знаешь о Маслове?

Я знал, что Маслов вместе с Рут Фишер, Урбансом, Шолемом и другими ультралевыми, захватив руководство в германской компартии, вел борьбу против Коминтерна, преследовал товарищей, не согласных с его взглядами, а позже, оказавшись в меньшинстве, начал бешеную фракционную борьбу против тельмановского большинства и, вольно или невольно, помогал врагам рабочего класса. В конце концов Центральный Комитет исключил его из рядов КПГ.

Пятницкий кивнул головой:

— Всё это правильно. Но мы обвиняли Маслова не только в его антибольшевистских взглядах. Будучи арестованным после поражения германского пролетариата в двадцать третьем году и представ перед буржуазным судом, он вел себя недостойно. Не как революционер, а как… как… — В голосе Пятницкого глухо заклокотала ярость. — Как ничтожный прохвост, отдавшийся на милость врагу! Как растленный провокатор.

Не было в лексиконе большевиков иного, более страшного, разящего наповал слова, нежели провокатор. И когда я думал о всех этих житомирских, бриндинских, черномазовых и малиновских, они почему-то представлялись мне чудовищами, грызущими друг друга, мертвецами из «Страшной мести».

И вдруг я понял, почему Пятницкий напомнил мне о поведении Маслова на суде. Чтобы я, попав в сходное положение, не повел бы себя, как Маслов… Да как он мог подумать такое!

Я вскочил и нечаянно уронил тяжелый дубовый стул.

— Да кто… Да как вы могли только вообразить, что я… что я… такой… — выкрикивал я бессвязно, захлебываясь жгучей, как крапива, обидой. — Ну и не посылайте! И не надо… Не хочу!

— А зачем же стулья ломать? — спросил Пятницкий и медленно встал из-за стола.

Я бросился поднимать стул, ушиб об острую грань его квадратной ножки колено, зашипел и торопливо поставил стул на место.

— Чего это ты так разошелся? — Суровый взгляд немигающих глаз пригвоздил меня к полу. — Ну да, я тебя еще плохо знаю. Такой ты или не такой… И потому должен предупредить: за честь Муромцева в ответе сам Муромцев. А за честь коммуниста Муромцева отвечает весь Коминтерн. — И он еще раз повторил: — Да, весь Коминтерн.

Я не смел посмотреть ему в глаза. Стоял, опустив голову и закусив губу. Теперь он позвонит Хитарову и скажет, что я просто невыдержанный мальчишка и что такому нечего делать в стране. Ну и правильно! Ишь ты, герой, стульями швыряться вздумал… Вот и провалился… «Иванов Павел, отвечайте… Иванов Павел… Иванов Павел…» Что за чепуха лезет в голову! Тут я глянул в окно, залепленное белесыми кляксами мокрого снега. Голые черные ветви деревьев у Боровицких ворот раскачивались на ветру. В такую проклятую погоду никто никуда не едет. И я тоже не поеду. Вот сейчас попрошу извинения за стул и пойду получать нахлобучку от Хитарова. Ну и попрошу освободить меня от работы…

Пятницкий что-то говорил. Я видел, как его рот под маленькими седеющими усами принимает форму нолика и затем сжимается в прямую черту.

— …быть таким дураком… А поехать ты поедешь, потому что это зависит не от твоего личного желания или нежелания. Тебя нашли нужным послать. Вот и всё.

Вот и всё! Неужели еду? Но он же сказал: «нашли нужным послать»… И не всегда же будет идти этот снег. Стоит солнышку выглянуть, и всё засветится… засверкает…

— Большое вам, товарищ Пятницкий, спасибо, — сказал я хриплым, мужественным басом.

— Иди, иди, — сказал Пятницкий. — Поживешь до отъезда в «Малом Париже». Так что скажи своим братьям-разбойникам, что переезжаешь на другую квартиру.