— Ну, здо́рово! — воскликнул Дмитрий. — Просто блестящая операция.

— Не торопись хвалить! Взять-то мы их взяли, но ниточка оборвана.

— То есть как оборвана, коли всех захватили?..

— В том-то и дело, что взяли троих живых, а одного мертвого. Покойник, естественно, помалкивает, а, как выясняется, он и есть главный.

— Что ж у него, разрыв сердца от страха? — спросил Дмитрий.

— Не совсем так. Напильник под левой лопаткой.

— Убит… Кто же это его?

— Кто-то еще поглавнее. Выясняем, да вот зацепиться не за что.

— Ну и дела… Прямо как в кино!

— В кино, выходит, проще. Там, знаешь ли, режиссер помучает зрителей неизвестностью, а в последней серии всё и выложит как на ладони. А тут… Бросились к нему, чтобы схватить, а он уже готов. И какая сила у убийцы! Ведь не кинжал, и не финка, а напильник!

— А следы?

— Помилосердствуй, Дмитрий Иванович! Во-первых, тьма-тьмущая, во-вторых, асфальт, а в третьих, набежало людей немало и топтались возле убитого в свое удовольствие.

— Ну, а отпечатки пальцев на напильнике? — не унимался Дмитрий.

— Тебе бы не по искусству, а в уголовном розыске работать, — усмехнулся Леонид. — Но и тут, дорогой ты мой, пустой номер… Видимо, верх напильника он тряпкой обмотал. Ударил, тряпку в карман — и концы в воду. А захваченные твердят, что и ракетницы он им раздавал, и всем командовал, и водкой за работенку их гнусную аккуратно расплачивался. Но и он, по-моему, только исполнитель.

— А чем же он на заводе занимался?

— Инструментальщик одного из цехов. Из эвакуированных с запада. По паспорту Гусенко. Из себя вовсе не видный. Хлипкий, рыжеватенький, — тут Леонид вновь усмехнулся. — Не такой рыжий, как я, а потусклее, и левый глаз веко наполовину прикрывает. Будто он этим глазом всегда подсматривает.

— Постой! — приглушенно сказал Дмитрий и даже остановился. — Минутку, минутку…

— Что с тобой? Плохо стало? — встревожился Леонид.

— Да нет же… У этого… Гусенко нос длинный, вислый? И волосы кудрявятся?

— Точно. Ты его где-нибудь видел?

— Постой… Лучше скажи, Сологуб участие в облаве принимал?

— Какой такой Сологуб?

— Да наш… «Цыганский барон». Ты его знаешь. Директор цыганского ансамбля.

— Это установить легко. Список у нас есть. Но при чем тут Сологуб?

— А при том, что я однажды у него дома этого самого Гусенко застал.

— Не ошибаешься? И что из себя этот Сологуб представляет?

— Я же с ним на одной платформе в Пензу ехал. Он из Западной Белоруссии. Член партии. Туповат, но с цыганами справляется отлично. Я как-то к нему заходил, по поводу выезда ансамбля в Сердобск. Он тогда малость приболел, а дело-то срочное. Ну и застал у него этого рыжего… Знакомить меня с ним Сологуб не стал. Гусенко сразу же ушел, а Сологуб только сказал, что это представитель какой-то организации и тоже по поводу выступления цыган. А ты говоришь, что он — инструментальщик… Значит…

— Значит, Сологуб тебе соврал. Спрашивается — по какой причине?

— Но это еще не всё, Леонид. Поехал я как-то на рыбалку с Сологубом и Чарским…

— …Гарантирую ведро окуней. Место есть у меня такое заветное. Знай забрасывай да тащи, пока рука не онемеет… Поедем, Дмитрий Иванович, до места нас на машине подбросят, — уговаривал Сологуб. — А третьим, но не лишним, будет в нашей компании Николай Илларионович.

«А что, в самом деле? — думал Дмитрий. — Почему бы не порыбачить? Ведро окуней, конечно, гипербола, но несколько рыбешек всё же вытащу. Значит, и уха дома будет. Да и дни очень хороши, так и зовут на природу».

Как и всё, за что брался Сологуб, поездка на рыбалку была отлично организована. Грузовичок, где-то раздобытый Константином Акимовичем, неторопливой трусцой вывез их километров за двадцать от городской черты, туда, где в лоне золотящегося под лучами закатного солнца леса дремала пепельно-розовая Сура. Договорившись, что шофер приедет за ним часам к десяти, чтобы заодно и отведать горячей ушицы, Сологуб по лесной тропочке вывел Дмитрия и Чарского на берег, прямо к заветному местечку. Здесь река полукружием вдвигалась в довольно крутой берег — высокий воротник из зеленых кружев. Старые-престарые плакучие ивы низко склонялись над водой и роняли редкие желтые слезинки. Река подхватывала их и бережно разбрасывала по поверхности, словно звездочки по синей мантии звездочета. Могучие темные корни выступали из земли, и на них можно было удобно сидеть, словно в креслах, свесив ноги под водой.

Сологуб, как и обещал, поделился с Дмитрием своими удочками. Они были хороши — хоть и самодельные, но из длинных, прямых хлыстов ореха, с прочными лесками и юркими ало-белыми поплавками. А у Николая Илларионовича были настоящие, бамбуковые. Насадили червяков, поплевали и, с богом, как можно дальше забросили крючки с грузилом и приманкой.

День медленно догорал и всё сыпал да сыпал в реку раскаленные угли, и от них вода пламенела, и брызги, взметнувшиеся там, куда забрасывались крючки, казались кровавыми. А в спины рыбаков хрипло дышал лес, встревоженный несильным низовым ветром.

Раньше других заработал Сологуб. На своих четырех удочках. Подсекал, осторожно подтягивал и вдруг вырывал. И всякий раз на заглотанном крючке бился золотой и красный, с гребнем, как у дракона, окунь. И не маленький! Ладони в полторы, не меньше. Сологуб управлялся со своей снастью на диво ловко: ни одного лишнего движения, каждый жест лаконичен и отработан. На счет раз — снимает добычу с крючка, на счет два — рыба шлепается в ведро, а на счет три — забрасывается крючок со свежей приманкой.

Чарский — тот переживал и суетился, и когда начался клёв, принял самую неудобную позу, напрягся и тащил так, будто на крючке сидела по меньшей мере меч-рыба. И кричал тонким бабьим голосом: «Ух ты!»

Позже началось у Дмитрия. Но началось с позорного маленького пескаря, сожравшего здорового розового червя. Но потом и окуньки пошли, не так чтоб очень крупные — здесь приоритет оставался на стороне Сологуба, — но вполне сносные. А один разок и голавль опростоволосился, черный, блестящий, будто не из реки, а из бочки со смолой.

Уже и на свою рыбацкую уху набрали, и для дома запас сделали, когда у Сологуба так клюнуло, что поплавок сразу же гвоздем под воду ушел. Он подсек — ни черта! Посильнее — эффект тот же!

— Что за дьявол!

— Щука! — закричал Чарский. — Вы осторожнее, а то леску перехватит.

— Какая там щука. Коряга, — сказал Сологуб и стал быстро раздеваться.

— Стоит ли в воду из-за такой малости лезть! Еще простудитесь, — предостерег Чарский.

— Любимая моя удочка, Николай Илларионович. Не хочу ее дедушке водяному оставлять. Да и не впервой! — И бултых в воду.

Стремительным кролем, словно торпеда, промчался Сологуб положенные семь-восемь метров, нырнул и через несколько секунд вынырнул.

— Порядок! — крикнул он. — Щука-то ваша, Николай Илларионович, метра на два, а толщиной с мою ляжку! — И так же стремительно достиг берега, уцепился за корневище, подтянулся и выбросил себя на землю.

— А вы — пловец! — с искренним восхищением заметил Дмитрий.

— Баловался в детстве, — признался Сологуб. Теперь он стоял возле ивы, чуть расставив ноги и обеими ладонями собирая со своего напрягшегося тела воду, — Вот разомнусь маленько, и за уху примемся. Вы бы, друзья-побратимы, костерок пока что запалили.

— Костер так костер, — согласился Чарский и стал сматывать свои удочки.

А Дмитрий, мельком взглянув на Сологуба, уже не отводил от него глаз. Константин Акимович делал серию каких-то весьма сложных гимнастических упражнений. Приседал, поднимался, резко поворачивался корпусом направо и налево при совершенно неподвижных, точно вросших в землю ногах, запросто делал мост и выходил из него привычно, как мастер классической борьбы. И всё его тело, влажное, сейчас розовое от заходящего солнца, было в буграх и тяжах превосходно натренированных мускулов. Они то вспухали, то опадали, послушные малейшему движению, — мускулы, которым мог позавидовать и профессиональный акробат. И, удивленно разглядывая это мощное, ловкое тело, скромно прячущееся под неизменной коверкотовой гимнастеркой и такими же брюками, заправленными в высокие, всегда хорошо начищенные сапоги, Дмитрий добрался взглядом и до левой руки Сологуба, истерзанной осколочным ранением… Ведь тогда, на платформе, была она замотана окровавленным бинтом и беспомощно покоилась на перевязи. А большая рваная дырка на рукаве гимнастерки, возле самого плеча, теперь аккуратно заштукованная — золотые руки у Константина Акимовича! — напоминала о его первой встрече с гитлеровцами. Изуродованное плечо… Но как ни всматривался Дмитрий, никаких следов тяжкого рваного ранения на мускулистом плече с атласной кожей он не обнаружил. Только очень розовое пятнышко, диаметром в трехкопеечную монетку, возле самой подмышки — полкружочка на руке, полкружочка на груди. Ну до чего же деликатная бомба! — подивился Дмитрий. — Надо же так, поставила сургучную печать и была такова… Хотел спросить Сологуба, как это ему так повезло. Но вовремя удержался. Может, самострел? Пальнул себе под мышку и был таков. Ну, а партийный билет? А справка с места работы? И возраст не призывной. Кажись, ему сорок пять или сорок шесть… Глупости, конечно! И, посмеявшись над нелепыми подозрениями, Дмитрий отправился собирать хворост для костра. Что касается Сологуба, то он, быстро одевшись в свой коверкот, превратился в привычного пожилого, чуть грузнеющего мужчину и, достав из кармана большой складной нож, стал ловко вспарывать животы окуням помельче, отобранным для ухи с дымком. Что и говорить, запасливый мужик наш Константин Акимович! И пару крупных луковиц выложил, и соль и перчик в спичечных коробках, и хлеба краюха добрая нашлась, а потом и солдатская фляжка вынырнула из необъятного кармана и многообещающе забулькала в осторожных хозяйских ладонях.