Тася очень скоро поняла, что ее помощь красноармейской художественной самодеятельности весьма эфемерна. Далеко не всегда удавалось ей и Школьникову по прибытии в часть выполнить намеченное. И когда она потом жаловалась представителю политотдела, что ни репетиций, ни концерта провести не удалось, тот успокаивал: «Не огорчайтесь! Важно, что вы побывали среди бойцов, поговорили с ними. Ребята очень довольны!»

Как-то комиссар батальона попросил Тасю пойти с ним к бойцам, только что выведенным из тяжелого боя.

— Может, вам удастся растормошить их. Они сейчас совсем окаменевшие.

Добрались до лесной поляны. На уже вытоптанной и пожухлой траве лежали парни, вялые ко всему, безразличные, занятые только своими мыслями.

— Вот привел к вам в гости Настасью Алексеевну Залесскую, — бодро возвестил комиссар. — Она и режиссер, и спец по танцам. Вообще — артистка.

Кто-то промямлил «здравствуйте». Кто-то лениво приподнял голову, взглянул на пришедшую и равнодушно отвернулся.

— Мне кажется, я им сейчас ни к чему, — расстроенно шепнула Тася. — Они слишком в себе.

— Вот это-то и плохо. Необходима разрядка, — пробурчал комиссар.

Залесская села на пенек. Достала из кармана пальто книжку стихотворений Симонова. Как бы между прочим, спросила комиссара:

— Помните? — И вполголоса стала читать:

Комиссар загрустил. Стоял в неудобной позе, нагнувшись к Залесской, и едва заметно качал головой.

А Тася читала уже чуть громче:

Прочла до конца и молча сидела на пеньке с раскрытой книжкой на коленях.

Но вот кто-то из лежащих на поляне требовательно сказал:

— Что же вы перестали… Еще читайте!

Тася стала читать «Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины…»

И тогда поляна ожила, зашевелилась. Бойцы, повинуясь силе притяжения, исходящей от негромкого женского голоса, по-пластунски поползли к пеньку. Со всех сторон. И когда Залесская оглянулась, то поняла, что попала в окружение: отовсюду на нее смотрели голубые, серые, карие, зеленоватые глаза. Смотрели с загорающимся интересом и очень требовательно: ну же, читай! Мы слушаем тебя. Читай!

Молодая женщина послушно читала стихи, выбирая те, где говорилось о верности и нежности женского сердца, о разлуке и ожидании… О сердце матери, жены, невесты… С лиц бойцов медленно сползало ожесточенное выражение. Вот когда они по-настоящему выходили из боя.

А потом начались расспросы: откуда, да надолго ли приехала; а в Москве-то бывали; может, когда и Константина Симонова доводилось видеть; значит, артистка вы, из театра или так; танцы ставить умеете; что ж, и русскую, и гопачка?..

— А знаете, товарищи, — предложила Тася, — давайте-ка организуем танцы. Если, конечно, музыка какая-нибудь будет.

— Под гармонь пойдет дело? — спросил один из бойцов.

— А я-то думала, что у вас симфонический оркестр наготове…

Непритязательная шутка встречена дружным хохотом. Появилась гармонь, и сразу же исчез комиссар. Контакт налажен, и нечего ему тут торчать, дела-то ведь не ждут!

Гармонист попался лихой. Начал со старинного вальса, заманил — уже появились на лужайке связистки с белоснежными подворотничками и кокетливо сбитыми набочок пилотками — и вдруг рванул фокстрот.

Тася накрепко запомнила удивительную картину: поляна, со всех сторон замкнутая лесом с выставленными вперед дозорными — толстенными, узловатыми дубами с медными и золотыми листьями, — и на ней, ритмично покачиваясь, вышагивают десятки пар молодых ребят с утомленными лицами, но с озорными, сияющими улыбками; а самые удачливые ведут девушек, и улыбки у них еще шире. Ее стали приглашать на танец, и она подумала, что придется, должно быть, танцевать до самого утра, ибо охотников пройтись с ней по лужайке набралось поболее сотни. Но в самый разгар веселья появился комиссар и приказал кончать танцы. Прибывают машины с ранеными, всем на разгрузку.

До колхозных конюшен, превращенных в приемный пункт полевого госпиталя, не шли, а бежали по самой короткой дороге через лес.

Грузовики подъезжали один за другим. Маленькая деревушка, почему-то обнесенная высоким тыном, как во времена татарского нашествия, была превращена в госпиталь. Раненых распределяли по избам и по тут же поставленным палаткам.

Совсем недавно, каких-нибудь полчаса назад, Тасину руку обхватывали сильные, горячие пальцы веселых парней, топчущихся с ней по лесной лужайке. А сейчас обе руки ее были липкими от крови таких же парней, которые не вышли сами из боя, а были вынесены девушками-санитарками и ратными товарищами.

Залесская обняла за талию летчика с обожженным черно-багровым лицом. А он положил ей на плечо тяжелую руку и поскрипывал зубами, стараясь приноровиться к нешироким женским шагам…

Гармонь умолкла целую вечность назад. Но не умолкали тяжелые глухие раскаты грома. Военная гроза рокотала весь день в двадцати километрах от деревни, надежно спрятанной русским лесом.

…Сразу же после первого звонка Белов подвел к Дмитрию высокого, широкоплечего молодого человека в синем костюме. На пиджаке, с левой стороны, поблескивала Золотая Звезда.

— Старший лейтенант Сергеев. После ранения, — отчеканил молодой человек и густо покраснел.

Дмитрий представился.

— У меня такой замысел, — сказал Белов. — Старший лейтенант посмотрит спектакль, а потом пройдем за кулисы, соберем труппу и попросим товарища Сергеева рассказать о себе… Как-никак первый Герой Советского Союза, которого мы видим.

— Вот это уж лишнее, товарищ директор. Я не мастак говорить, да и рассказывать-то, собственно, нечего.

— Но-но, товарищ старший лейтенант. Хотя и говорят, что сила добродетели в ее скромности, но и чрезмерная скромность может вырасти в порок.

— Извините, не понял. — Старший лейтенант вновь покраснел.

— Афоризм. Впрочем, не убежден в его непогрешимости. Мы вас всё равно не отпустим. Актеры уже знают, что вы у нас в гостях, и очень ждут.

Сергееву было двадцать шесть лет. Родом из Ирбита. Потомственный уралец. Сказал, что получил недельный отпуск и решил без предупреждения нагрянуть на своих стариков. То-то обрадуются.

Шел «Сирано де Бержерак». Длинноволосый кавалер, которого отлично играл Володя Стебаков, пришелся по душе старшему лейтенанту.

— Вот это уж герой так герой! — шептал он на ухо Дмитрию. — И на смерть он с полным презрением смотрит. Совсем как наш Красильников. И в обличии у них сходственное есть. Только сержант бритым был, да и нос чуток покороче…

В антракте Дмитрий спросил гостя, куда он из Ирбита направится.

— На фронт. В свою часть. А куда же еще!

— А вы с какого фронта?

— С Калининского. Туда и отправлюсь.

— Там моя жена, — сказал Дмитрий.

— Вот оно что! Вроде свояки мы с вами. В медсанбате она или как?

— Да нет. Ее туда послали в помощь самодеятельности красноармейской. Она балерина.

— Так это же здо́рово! У нас ребята поплясать во́ как любят. И не побоялись ее отпустить на передовую?

— Она у меня человек самостоятельный. Решила и поехала. А бояться за нее особых оснований, по-моему, нет. Артистов на передовую не пустят.

— Ну, это как сказать. Под Калинином фронт что слоеный пирог. Не разберешь, где немец, где мы. Вы, конечно, не очень расстраивайтесь, потому как гостей у нас оберегают. Но передний край — это и есть передний край. Всяко бывает.

Тревога за Тасю кольнула сердце Муромцева. Впервые он подумал об опасностях, которые ее там обступают. Бомбежка с воздуха, артиллерийские обстрелы, стремительные атаки и контратаки противника… Да мало чего еще! Понятия переднего края, глубоко эшелонированной обороны, прифронтовой полосы для Дмитрия оставались весьма абстрактными. Вот Пенза — так это действительно глубокий тыл, хотя и над ней пролетают фашистские самолеты. А каким же может быть тыл на фронте? И вовсе не ко времени вспомнил Дмитрий об Аркадии Гайдаре, о Лапине и Хацревине, еще в конце прошлого года погибших на фронте. Писатели. Уж, во всяком случае, их там старались оберечь. Но ничего не получилось. Несчастный случай? Да, но случай стреляет, взрывается под ногами, швыряет с неба убивающую сталь. И как-то незаметно множится и превращается в одну из закономерностей войны.