– Даже когда умрешь? – спросила я.

Ее лицо потемнело как грозовая туча.

– С тобой что-то не так.

Вот что Фрэнки знала о своей маме. Ее звали Катерина Коста. Она приплыла на корабле в Америку с Сицилии в 1918 году. Она ни слова не знала по-английски и не знала здесь никого, кроме троюродной сестры, у которой могла пожить, пока не найдет работу. Но вместо этого она встретила сапожника, отца Фрэнки, и вышла за него замуж. Они жили в квартире за обувной лавкой. Она родила троих детей: Витторио, Франческу и Антонину. Они сделали ее такой счастливой! Вот почему все были потрясены, когда она достала из ящика стола в лавке пистолет, который отец держал на случай, если залезут грабители. Потрясены тем, что она выстрелила в комнате, где они спали, и случайно ранила отца Фрэнки. Но она только хотела посмотреть, как нажимать на курок, – вот что она сказала отцу Фрэнки, что отец Фрэнки сказал тете Марион, что тетя Марион сказала Вито и что Вито сказал Фрэнки. Их мать никого не хотела застрелить, она никогда бы не совершила такого греха. Отец Фрэнки выбросил пистолет и отдал детей в приют Ангелов-хранителей, чтобы их мама могла отдохнуть. Через некоторое время она оправилась, и все вернулись из приюта. Родители пытались завести еще одного ребенка, но мама Фрэнки умерла, и младенец – тоже.

Когда Фрэнки была маленькой, она расспрашивала об этом Вито так часто, что ему надоело.

– Ее больше нет, – сказал он. – Папа должен работать, и тетя Марион – тоже. Мы пока живем в приюте. Я больше не хочу говорить о маме.

Но Фрэнки по-прежнему хотела говорить о ней. Поэтому она рассказала эту историю Тони, добавив деталей для красочности. Сказала, что видела портрет мамы: та была красивой, с длинными темными кудрявыми волосами. С большими шоколадными глазами и загорелой кожей. Ее смех звучал как колокольчики в рождественских песнях, которые передавали по радио. Ее изящные руки порхали как бабочки, когда она говорила. Фрэнки сказала, что мама любила их больше всего на свете. И даже когда она держала пистолет, чтобы проверить, как нажимать на курок, она хотела, чтобы ее дети были счастливы. Она всегда хотела только этого.

Сейчас в заполненной людьми комнате для посещений, где звучали принужденные приветствия, болезненно бледная женщина, которая не была мамой Фрэнки, протягивала совершенно не порхающую руку. На ней не было никаких жемчужин и бриллиантов, только тонкое серебряное кольцо на безымянном пальце.

Фрэнки знала, что это такое. Разумеется, знала.

Она сложила руки на груди.

– Что это?

Женщина посмотрела на Фрэнки, словно та была тупа как пень.

– Обручальное кольцо, Франческа.

Женщина подождала, может, думая, будто кто-нибудь из детей скажет что-то более умное: «Ого! Поздравляю! Шикарное кольцо!».

Но они молчали. Все трое уставились на отца. Он положил на стол коричневую сумку и начал выкладывать ее содержимое: завернутые в газету сандвичи с тефтелями, яблоки, домашнее арахисовое печенье, твердое и с такими острыми краями, что могло оцарапать нёбо, но все равно вкусное. Другие семьи пялились на всю эту замечательную еду, едва не высунув до земли языки.

Фрэнки же собственный язык казался куском кожаного ремня. Язычком ботинка.

Наконец Вито сказал женщине:

– Поздравляю.

И, наклонившись, слегка поцеловал ее в щеку.

– Спасибо, Вито, – ответила она.

Он стал слишком взрослым для сестер. Фрэнки крепче сжала на груди руки. Она ни за что не поцелует эту женщину, ни за что. Да у нее губы отсохнут и отвалятся! И будет она без волос, без рта и вообще непонятно на кого похожая.

Кстати о волосах.

– Франческа, у тебя были вши? – поинтересовалась женщина.

– Нет, – ответила Фрэнки.

Женщина выгнула дугой бровь, как это делала Стелла, когда репетировала перед зеркалом актерскую мимику. Кровь прилила к щекам Фрэнки.

– Я просто захотела короткую стрижку.

– О, – произнесла женщина, – ну, это…

– Ужасно, – сказала Тони. – Она выглядит как лишайная.

– Э-э-э… как?

Она – Ада, их новую мачеху зовут Ада, – похоже, никогда не понимала, о чем они говорят. Или притворялась, что не понимает.

– С лишаем, – пояснила Тони. – Только если бы она была лишайная, ей на голову натянули бы носок с лекарством от лишая. Так что, будем есть?

Ада сморщила губы, так что они напомнили мокрую бумагу.

– Кажется, мне больше не хочется есть.

Отец улыбнулся широко и ослепительно, как ни в чем не бывало, словно ничего не изменилось. Не обращая внимания на сложенные руки Фрэнки, он обнял ее и погладил почти наголо стриженный затылок.

– Bella! – сказал он. – Bella!

Фрэнки когда-то знала итальянский, говорила на нем до трех лет. Теперь же помнила лишь несколько слов, в том числе это. Ей захотелось плакать.

Отец обнял Тони и хлопнул по спине Вито.

– Свадьба – хорошая новость, а? Все счастливы?

Тони чужое счастье не интересовало, только собственное.

– Папочка, эти туфли мне?

– Франческе. А для тебя вот это.

Порывшись в сумке, он вручил Тони книжку бумажных кукол с фигуристкой на обложке.

Девочка завизжала, словно ее ткнули вилкой.

– Соня Хени! Папочка, спасибо!

Фрэнки пожалела, что у нее нет вилки. Тони такая дура, у нее в голове сплошная каша. Сбегать с мальчишками! Играть бумажными куклами! Тони не может определиться, восемнадцать ей или восемь. Фрэнки ткнула ее локтем, но Тони пихнула в ответ.

Папа подвинул туфли к Фрэнки.

– Надень.

Фрэнки не хотела – не перед ней, – но все же скинула старые туфли и обула новые. В отличие от других сирот, которые ходили в поношенной благотворительной обуви, растоптанной под чужую ногу, Фрэнки, ее брат и сестра носили новую, которую отец делал специально для них. Как всегда, туфли были превосходны – более чем превосходны, изящны и женственны, отчего Фрэнки стало только хуже. Она прошлась перед отцом взад-вперед. Туфли казались тяжелыми, как кирпичи.

– Папочка, – захныкала Тони, которой уже надоела бедная Соня Хени, – я есть хочу.

Отец разломал на куски арахисовое печенье и раздал всем. Затем снял плащ и повесил на спинку стула, достал из сумки нож и принялся резать сандвичи.

Фрэнки сунула в рот печенье, и оно показалось ей камнем. Тони с жадностью ела свое, рассыпая крошки сахара и арахиса. Вито хмуро смотрел на свой кусок, будто не знал, что это такое.

Тони потянулась за его печеньем.

– Если ты не будешь…

Темные глаза Вито вспыхнули, и он отнял свою долю у Тони.

– Уймись.

– Не надо драться, – вмешался отец. Учитывая его акцент, это прозвучало примерно так: «Не на-ада дра-атса». – Всем хватит.

Разгладив газету, он положил на нее нарезанные сандвичи и жестом пригласил садиться за стол. Все взяли по куску и начали есть. Говорили мало. Томатный соус капал с подбородка Тони, словно кровь, но она этого не замечала. Тефтели оказались вкусными, как обычно, но желудок Фрэнки будто был задраен наглухо, как субмарина. Наконец она сдалась и, оторвав кусок газеты, завернула в нее свой сандвич.

– Надеюсь, ты не собираешься выбросить его через ограду, – сказала Ада.

Когда-то у Вито была привычка выплевывать скверную приютскую еду в носовой платок, завязывать в узел, приходить после ужина во двор и швырять платок через ограду. Пока кто-то не заметил странную кучу носовых платков на девчачьей половине двора. Какая-то смелая монахиня развязала один из платков и обнаружила на ткани имя Вито и номер его коттеджа. После того как монахини с ним разобрались, Вито не мог сидеть несколько недель – сказал, что били ремнем с тяжелой пряжкой. Затем они рассказали все отцу, и тот пустил в ход кулаки. По словам Вито, это было гораздо хуже, чем любое наказание монашек.

Фрэнки плотнее замотала сандвич.

– Я съем потом.

Тони вытерла подбородок тыльной стороной руки.

– А я съем сейчас.

У Ады дернулись губы.

– Антонина, ты совсем не заботишься о своей фигуре?