Мы попробовали. Маргарита закрыла свои «неглаза», и я – тоже. Я распустила свои контуры, позволив им провиснуть и стать нечеткими.

В моей «негруди» что-то затрепетало, отчаянно заскреблось, словно когтями по запертой двери. Мои «неглаза» открылись.

«Что такое?» – спросила Бешеная Морин.

«Ощущение мне не нравится».

«Ты же отпускаешь себя, когда проходишь сквозь дверь или стену».

«Да, но тогда я двигаюсь. Это происходит быстро. Мне не приходится задумываться. А сейчас ощущение ужасное».

«Как умирать? Ты ведь уже умирала, – сказала Бешеная Морин. – Одним разом больше…»

Мы опять закрыли глаза. Снова странный трепет, что-то отчаянно заскреблось, «несердце» заколотилось в «негорле». «Некожу» пронзили тысячи иголок. «Нелегкие» горели.

Я опять закашлялась, ловя ртом воздух: «Не могу».

«Я тоже», – отозвалась Маргарита.

«Нет, можете, – возразила Бешеная Морин. – Вы собирали себя раньше, соберете снова. Вы духи, бесплотные, и ваш дух силен».

«Но…»

«А ты думаешь, как ты здесь находишься, разговариваешь со мной? – продолжала барменша. – Как ты ощущаешь вкус выпивки? Чувствуешь пальцами мех этого лиса? Как вы находите друг друга? Вот как вы могущественны. Позвольте себе это ощутить».

Я взяла Маргариту за руку. Я почти ощутила ее тонкие пальцы в своих. Я почти ощутила ее легкое ответное пожатие.

Мы снова закрыли глаза, расслабили свои контуры. Меня пронзали горячие искры боли. Трепет и царапанье сменились ощущением невесомости, безрассудства, неистовства. Что для нас смерть? Смерть – ничто! Ничто! Мы выпустили духов самих себя в прокуренный бар. Когда мои мысли стали одновременно белыми, темными и яркими, когда я оказалась на грани того, чтобы потерять все ощущение себя, я рассказала себе историю. Историю бутылки.

Жила-была бутылка водки, самая дорогая бутылка на полке, и вот она зашаталась и упала.

Стук и звон стекла. Сначала упала бутылка, потом – я обратно в себя.

– Вот черт! – воскликнул бармен.

Бешеная Морин захлопала в ладоши: «Это тебе урок, болван».

Пивная кружка одного посетителя пронеслась по бару, свалилась со стойки и врезалась в стену.

Маргарита, прекрасная Маргарита, ухмылялась мне. Я ухмыльнулась в ответ.

«Вот видишь, у тебя получилось», – сказала она.

«У нас получилось», – ответила я.

Мы тренировались снова и снова, пока бармен, который носился по бару как медведь, обвиняя посетителей в том, что над ним издеваются, не выгнал всех. Пока Бешеная Морин не сказала, что на сегодня мы достаточно позабавились и должны оставить что-нибудь на завтра.

«Ты должна с ней поквитаться», – сказала я Маргарите.

«С кем? С Морин?»

«Перестань. Ты знаешь, с кем. С дочерью проповедника».

Глотнув еще бурбона, она скорчила гримасу и поставила рюмку: «Это бессмысленно. Она мертва, мирная смерть во сне. Что-то с сосудами».

«Тогда ты знаешь, что должна делать».

«Не он меня убил».

«Он тебя бросил! Он женился на женщине, которая убила тебя, зная, что она это сделала! Он позволил ей остаться безнаказанной!»

«Почему ты так сердишься?»

«А ты почему нет?»

«И что, по-твоему, мне делать? Опять перевернуть фотографии? Свалить книги с полок? Напугать его кошку?»

«Маргарита, он может тебя видеть. Покажись ему. Заставь раскаяться».

«Я не Бог», – сказала она.

«Ты – дитя Божье».

«Как и ты».

«Я умерла от гриппа и не могу никого за это наказать. Не могу добиться справедливости. А ты можешь».

Она держала рюмку обеими руками, словно согревая: «Что, если он не раскается? Что, если скажет, что снова поступил бы так же?»

«Любил тебя?»

«Причинил мне боль».

Я забрала у нее бурбон, допила, перевернула рюмку и швырнула на стойку.

«Тогда, – сказала я, – мы его убьем».

Маргарита опять исчезла, что ей было свойственно, хотя на этот раз я не сомневалась: она вернется. Но мы скучали по ней у голубого домика среди моря кирпичных, скучали по ней у озера, скучали по ней в баре, скучали по ней в библиотеке. Блондин перестал приходить и читать «Хоббита», но это больше не было проблемой. Я нашла книгу на полке и рассказала себе историю о падающей книге, раскрывающейся прямо на нужной главе, на том месте, где мы остановились. Я прочитала Волку десятую главу, поведала ему о хоббитах и тринадцати гномах в бочках, плывущих по реке из Лихолесья. Бильбо видит Одинокую гору – место их назначения, но река выносит их к Озерному городу. В Озерном городе Бильбо выпускает гномов из бочек. Торин идет в ратушу и объявляет, что он потомок Короля-под-Горой и вернулся, чтобы провозгласить себя королем. Жители Озерного города слышали предания о золотых реках в правление Короля-под-Горой до того, как пришел дракон Смауг. И люди возликовали.

В «Бермане», однако, не было никакого ликования, только печатание, печатание и печатание. Когда Фрэнки ложилась спать, в ушах стояло клацанье пишущей машинки. Запястья и спина ныли, перед глазами все расплывалось. Ей нравилось получать деньги (хотя ей мало что из них перепадало), но ей начинало казаться, что ее мозг выжимают, как губку.

Однажды мистер Гилхули высунул лысую голову из своего кабинета. Фрэнки решила, что он, как обычно, позовет Ванду, но он пролаял:

– Кто из вас Мацца?

Фрэнки так испугалась, что не ответила. Она работала здесь уже несколько месяцев, и никто, кроме Ванды, не называл ее фамилию. Другие девушки уже завели здесь подруг, а Фрэнки не знала, о чем с ними говорить. Она старалась как могла, но все равно немела и смущалась перед людьми, не выросшими в приюте; людьми, которых никогда не пороли и стригли; которые всегда ходили куда хотели и когда хотели и которые были свободными; и она каждый раз злилась. Ее пугало, что она никогда не сможет освоиться в этом мире. Что он чересчур велик и в то же время чересчур мал и что она всегда будет дергать дверную ручку, пытаясь выйти наружу.

Лысая макушка мистера Гилхули порозовела.

– Мацца!

– Это я, – пискнула Фрэнки.

Он всмотрелся в нее сквозь толстые стекла очков.

– На прошлой неделе я потерял секретаршу. Выскочила замуж, когда ее солдат вернулся домой. Ванда говорит, ты умеешь стенографировать.

– Д-да, – заикнулась Фрэнки. – Да, сэр.

– Почему бы тебе не зайти сюда и не попробовать, что скажешь?

Его розовый скальп светился, а Фрэнки силилась понять, что он имеет в виду. Чтобы она стала его секретаршей? Начала прямо сейчас?

– Ну что? – спросил он.

– Э… да, – с запинкой ответила она.

– Тогда бери блокнот – и живо ко мне.

Он исчез в кабинете. Фрэнки нашла в столе блокнот, ручку и пошла в кабинет мистера Гилхули. С каждым шагом внутри у нее все скручивалось в тугой узел. В машинописном бюро она справлялась, она была хорошей машинисткой, и никто не обращал на нее особого внимания, что ее вполне устраивало. А что, если мистер Гилхули вспыльчив? Что, если он такой, как Дьюи с его горчичными, похожими на наждак глазами? Что, если он выходит из себя, как сестра Джорджина? Что, если ей придется работать с ним весь день взаперти, в его маленьком кабинете, напуганной, как бродячая кошка?

Когда она добралась до кабинета мистера Гилхули и постучала в дверь, коленки у нее издавали дробь громче пишущей машинки. В горле пересохло. Мистер Гилхули бросил на стол бумагу и почесал лысину. У него был сердитый вид.

– Входи, входи, – махнул он Фрэнки.

Она сделала несколько шагов и остановилась перед его столом.

– Ну что, садись, – велел он.

Она села.

– Готова?

Она тяжело сглотнула и показала ему ручку.

– Умница, – сказал он бумагам на столе. – Умница. Сейчас найду… а, вот.

Он взял лист, который искал, и протянул Фрэнки. Даже здесь, в кабинете, был слышен громкий стук пишущих машинок.

– Даже мысли заглушает! – возмутился мистер Гилхули. – Можешь закрыть дверь?

– Что? – переспросила Фрэнки.