– Я ни за что не хотел погибать на корабле и ни за что не хотел утонуть, – сказал Рэй.

– Ты вообще не погиб, – заметила Фрэнки, наливая ему новую чашку кофе. – И вот ты здесь.

Он подмигнул ей из-за края переполненной чашки.

– Значит, мне вдвойне повезло.

Мне тоже повезло, если можно так сказать. Если бы я не наблюдала за Фрэнки в приюте, не следовала за ней так долго, может, я никогда бы не встретила Маргариту, не вспомнила себя, не вернулась к себе, не переписала свою историю. Дверь в Небеса для меня не открылась, но не всем же быть небесными ангелами.

У некоторых крылья, у других когти.

Фрэнки крепче прижала сумочку. Старые часы на столе отмечали минуты, ведя обратный отсчет до полуночи. Небо в крошечных окнах казалось таким черным, чернее черноты, словно огромная черная дыра, и Фрэнки не знала, как ей броситься в нее, направиться по иному курсу, заставить себя исчезнуть.

Она уснула.

Солдаты спят с бурлящими животами, под грохот канонады, так почему бы Фрэнки не уснуть в ночь ее величайшего побега? Тони тоже обмякла на своем комковатом матрасе, одной рукой держась за ручку чемодана, а в другой сжимая охапку белого нижнего белья. Я пыталась ее разбудить, но Тони никогда меня не слышала.

К этому времени я прочитала много разных историй и знала, чем это кончится. Отец застукает их с чемоданами, найдет деньги в сумочке Фрэнки. Он закатит грандиозный спектакль: с полицией и сиренами, приютами и лечебницами для душевнобольных, с башнями и ключами. Такие вещи заставляют его почувствовать себя настоящим, превращают сапожника в кинозвезду, своего рода короля.

А деньги он оставит себе.

Дверь квартиры затряслась.

– Чертова жара, – пробормотал Дьюи.

Пытаясь снять куртку, он наткнулся на кресло. Из карманов выпала и покатилась по полу мелочь. Он опять выругался и опустился на колени в поисках монет. Шаря по полу, он подполз к кушетке.

Я отпустила себя, ослабила контуры, раскрутилась на завитки. «Проснись! – сказала я в ухо Фрэнки как могла громко. – Он идет».

Фрэнки дернулась назад, потирая щеку и руки в тех местах, где я коснулась своими холодными завитками. Но она уже и сама ощутила запах виски, или чем там еще снабдили Дьюи подпольные торговцы, смешанный с его собственной ужасной вонью. Фрэнки сунула руку под подушку за вилкой, которую ей когда-то дала Лоретта.

Его рука поползла вверх по ее ноге.

– Эй! Смотрите, что я нашел.

Он схватил ручку ее сумочки и дернул.

Фрэнки вонзила вилку ему в предплечье. Дьюи завыл. Волк завыл в ответ.

– Черт, что это? Какого черта? – Он схватился за кровоточащую руку.

Фрэнки не знала, говорит он о раненой руке или о волчьем вое – волчьем? – но не стала терять время, чтобы разбираться. Она побежала в комнату сестры и растолкала Тони. Схватила сумки и потащила сестру обратно в гостиную, где они налетели на отца.

– Что вы делаете посреди ночи? – спросил он.

В комнату вошла Ада, за ее спиной маячили Бернис с Корой. Увидев окровавленную руку Дьюи, Ада побледнела:

– О боже, что случилось?

– Она пырнула меня! – завопил Дьюи, показывая на Фрэнки. – Она чокнутая!

– Ты меня схватил! – бросила она в ответ.

– А это что? – Отец Фрэнки вырвал чемодан из рук Тони. – Ты куда собралась?

– Подальше отсюда, – сказала Фрэнки.

– Ты его пырнула! – завизжала Ада. – Ты пырнула моего сына!

Бернис обернула руку брата полотенцем.

– Наверное, ее надо отправить в психушку, к ее матери.

На мгновение Фрэнки так разозлилась, что перестала дышать. Остальным показалось, что она застыла на месте, неподвижная, как статуя. Но они не видели исходящих от нее искр, завитков ее самой, поднимающихся в воздух. Не золотых, как у Маргариты, не серебряных, как у меня, а медно-красных, живых и пульсирующих. Ленты ее духа спутались с моими, переплетаясь, как в косе. Я ощутила толчок, взрыв тепла. Все в комнате уставились на меня, словно я стояла там, реальная и осязаемая, как все.

– Кто это, черт побери? – воскликнула Бернис. – Что за чертовщина?

– Убирайся из моего дома! – завизжала Ада.

Я ощущала одновременно тяжесть и свет, воздух осязаемо касался кожи, которая внезапно на короткий миг стала кожей, дыхание наполнило легкие, кровь побежала по венам, выдох со свистом вырвался меж зубов. Каждый нерв, который теперь стал нервом, напрягся, каждая клеточка тела благодарно пульсировала.

– Кто ты? – прошептала Фрэнки.

– Sono qui. Io sono qui per te, – сказала я, и мой голос вибрировал в моем горле, гудел в моих ушах. – Я здесь. Я здесь ради тебя.

Не знаю, кто из нас это сделал. Может, мы с Фрэнки вместе. Кушетка опрокинулась. Журнальные столики завертелись и врезались в стену. Дьюи вылетел в кухню, паря в воздухе, как военный самолет. Стекла разбились. Лампочки с воем вспыхнули, залив ослепительно-белым светом всю комнату и пригнувшихся людей, прикрывших руками головы. Затем лампочки взорвались, опять погружая все в темноту.

И все стихло.

Напряжение моих нервов ослабло, дыхание исчезло. Когда моя короткая жизнь угасла, я заплакала «неслезами». Волк обнюхивал мои «непальцы», ленты тускнеющего серебристого света.

– Эй! – позвала Фрэнки.

Моргая, она смотрела на место, где была я, в опять воцарившейся темноте, ошарашенная всего лишь на мгновение.

– Что происходит? – простонал Дьюи.

Кора прилипла к стене.

– Не подходи!

– Я вызову полицию, – сказал отец Фрэнки.

Фрэнки вспомнила их, свою «несемью», вспомнила себя. Она вытерла слезы, расправила плечи, повернулась к двери. Если бы она прижалась к ней носом, то ощутила бы карандашный запах древесины и другие запахи, въевшиеся в нее: кожи, чеснока, соли, крови. Всех вещей, которые, как она надеялась, будут по другую сторону двери. Там могут быть вымахавший Вито и Лоретта, уткнувшаяся носом в книгу, рука об руку с Беатрис. Смеющиеся Нэнси и Харви, возможно, даже подмигивающий Луч Солнца. Там может быть комната с двумя кроватями, двумя шкафами и окном, выходящим на улицу. Тарелка горячего супа, который можно есть ночью, каждую ночь, чтобы никогда не ложиться спать голодной.

Но по другую сторону двери тоже могут быть боль, неудачи, гибель. Она не знала, что ее ждет за дверью: крылья, зубы или когти.

Но она точно знала одно: она будет жить. Она будет жить.

Фрэнки подхватила сумки и взяла сестру за руку. Открыла дверь. Мы побежали в ночь: Фрэнки, Тони и я, а лис трусил следом. Все мы – волки, и все мы – ангелы.

Моя покойная свекровь, Фрэнсис Понцо Метро, имела много профессий: пианистка-самоучка, художник, повар, официантка, карточный шулер. Но, как лучшие игроки в покер, она никогда не раскрывала своих карт. Помню, как однажды за ужином, в одну из наших первых встреч, она вдруг обмолвилась:

– В приюте мы пробирались в кухню, когда монахини не смотрели, крали яйцо и выпивали его.

– В приюте? – переспросила я. – Монахини? Яйца? Что?

– Хочешь еще тефтелю? – спросила она.

Я завалила ее вопросами о годах, проведенных ею в «Ангелах-хранителях», немецком католическом приюте в Чикаго, во время Великой депрессии и Второй мировой войны. Она при случае рассказывала то одну, то другую историю, один обрывок за другим: о том, как отец после смерти матери отдал ее с сестрой и братом в приют; об издевательствах, которым подвергались некоторые сироты; о том, что вскоре отец забрал из приюта брата моей свекрови и детей второй жены, а Фрэн с сестрой оставил, пока Фрэн не исполнилось семнадцать.

Фрэн терпела мои бесконечные расспросы о ее детстве с озадаченным оживлением и свойственной ей отзывчивостью. Она не понимала, почему я так очарована ее детскими годами.

– Что тут такого? – спрашивала она.

А когда я сказала, что хочу написать роман, основанный на ее отрочестве, она постаралась мне помочь. Она не считала, что ее история многого стоит, но если я хочу о ней написать, то ладно, она не против.