– Что ты делаешь?

Лоретта и Гекль подошли к окну. Фрэнки показала на Стеллу и моряков.

– Посмотрите на нее, – сказала Лоретта, когда Стелла пощупала бицепс моряка. – Ведет себя как дешевка.

– Ну, не знаю, – ответила Гекль. – Морячок такой милый. Может, если бы он захотел поговорить с тобой, ты тоже повела бы себя как дешевка.

Лоретта опять вспыхнула по причинам, которых Гекль не смогла бы понять.

– Нет, не повела бы.

Гекль заметила румянец и расплылась в ленивой улыбке.

– Да ну, точно повела бы.

Стелла бросила взгляд на кондитерскую и открыла сумочку. Фрэнки не знала, заметила ли та, что на нее смотрят из окна, но она достала клочок бумаги с карандашом, и рыжий моряк что-то написал. Стелла забрала у него бумажку, убрала в сумочку и вместе с подружкой убежала обратно в кондитерскую.

Они проскользнули в магазинчик и принялись демонстративно рассматривать сладости – вероятно, чтобы заставить сестру Берт считать, будто все время были здесь. Но сестра Берт и так не обращала на них внимания, она стояла в углу и читала книгу. Читала сестра постоянно: иногда Библию, иногда молитвенник, а иногда, как сегодня, другие книги. При чтении она иногда смеялась, или хмурилась, или кивала, или улыбалась так, что Фрэнки думала, будто происходящее в книгах для сестры Берт более реально, чем окружающие ее люди. Будто, если бы она могла выбирать, то погрузилась бы в одну из этих книг и никогда не возвращалась.

Сегодня все внимание сестры Берт поглотила «На Западном фронте без перемен» – книга, которую запрещал и сжигал Йозеф Геббельс, когда в 1933 году к власти пришли нацисты. Геббельс считал, что в этой книге немецкие солдаты кажутся слабыми.

Сестра Берт перевернула страницу, затем вскинула голову и рассмеялась.

– Что там такое забавное, сестра? – поинтересовалась Гекль.

– Одну монашку сравнивают с хорошенькой куклой для кофейника, – ответила сестра Берт. – А я не похожа на хорошенькую куклу для кофейника?

Фрэнк подумала, что и правда чуть-чуть похожа.

Лоретта нахмурилась.

– Но разве «На Западном фронте без перемен» не про войну? Что может быть забавного в войне?

– В войне ничего забавного нет, – сказала сестра. – Но все равно можно найти повод для смеха, особенно когда нет ничего забавного. Порой радость – единственная защита и единственное оружие. Запомните это.

Фрэнки опять посмотрела на моряков, которые продолжали стоять на тротуаре. Вспомнила, как Стелла с ними смеялась. Фрэнки показалось, что радость Стеллы – оружие другого рода.

– На что вы все смотрите? – спросила Тони.

– Ни на что, – ответила Фрэнки, но Тони уже отодвинула ее.

– О, вот это парень! Гляньте на них!

– Тебе какое до них дело? – заметила Фрэнки. – Среди них нет герцогов.

Фрэнки решила, что Тони опять выйдет из себя, но та только улыбнулась.

– И среди них нет парня, с которым ты разговаривала во дворе.

– Сколько можно повторять, что я не разговаривала ни с каким парнем?

Тони пожала плечами.

– По крайней мере, на этих парней можно посмотреть.

Фрэнки чуть не врезала ей прямо здесь, но сестра Берт закрыла книгу.

– Ладно, девочки, на сегодня хватит кондитерской. Иначе вымокнем до нитки под этим адским дождем.

Они построились на улице и поплелись, унылые и мокрые, как куча тряпья. Тони опять оказалась рядом со Стеллой. Она что-то прошептала Стелле – наверное, про моряков. Стелла открыла сумочку и показала Тони бумажки. Обе рассмеялись, будто это были самые смешные вещи на свете. Затем Тони достала из кармана два леденца на палочке и дала один Стелле.

Фрэнки схватила под руку Лоретту.

– Что? – спросила та.

– У нее не было на них денег. Она просто взяла их.

– Что? Кто?

Глядя на сестру, Фрэнки вспомнила постскриптум в письме Вито. Казалось, что он стер его, а потом передумал и написал опять.

P. S. Я все время спрашиваю папу, когда он приедет и заберет тебя и Тони. Он говорит, что не знает. Но я должен сказать тебе, Фрэнки: временами я думаю, что тебе гораздо лучше быть там, и, видит Бог, это правда.

Так и есть. Фрэнки знала, что так оно и есть. Она не хотела ни в какие горы. Не хотела, чтобы на все ее слова Ада только качала головой, не хотела жить с избалованными девочками и ужасными мальчиками. Их хватало и в «Хранителях», но эти, по крайней мере, не чужаки. И она в самом деле не хотела покидать Сэма, пока… пока… что? Пока не нарисует его. Пока не получит его. В кои-то веки ей нужно было иметь хоть что-то свое.

А потом из самых темных уголков разума, словно из свежей могилы, выбралась одна мысль: «Отец не хочет вас видеть. Почему ты думаешь, что он возьмет вас, даже если вам больше некуда будет идти?»

Глядя, как Тони и Стелла лижут украденные леденцы, так смело, смелее всех, Фрэнки поняла: Тони не волнует ни безопасность, ни то, что будет дальше. Тони вообще мало что волнует; она с легкостью может выкинуть такое, за что ее выгонят из приюта.

А если выгонят ее, то и Фрэнки тоже. Все равно что перебросить за ограду грязные носовые платки, будто мусор.

Отец держал в своем кабинете небольшое собрание книг, которые мне не разрешали трогать. На полках отца стояли только британские авторы: Чарльз Диккенс, Теккерей, Харди. И несколько женщин: Бронте, Остен. Отец книг не читал, он выставлял рельефные корешки, чтобы впечатлить мужчин, с которыми обсуждал дела за коньяком и сигарами. Он думал, что книжные полки помогают ему выглядеть культурным человеком с множеством интересов и даже тайными страстями.

Человеком, которым он не был.

В двенадцать лет я пробралась в кабинет и стащила одну книгу. Думала, что, если эти книги такие особенные, то я тоже стану особенной, прочитав хотя бы одну из них. Я взяла «Франкенштейна» Мэри Шелли к озеру и попыталась продраться через пролог…

«Лето 1816 года я провела в окрестностях Женевы. Оно выдалось холодным и дождливым, поэтому вечерами мы собирались у огня и развлекались случайно попавшими в руки немецкими рассказами о привидениях. Эти истории побудили нас забавы ради самим написать что-нибудь подобное»[12].

…только чтобы спустя несколько лет узнать, что пролог написан даже не Мэри Шелли, а ее мужем. Но тогда книга меня разочаровала. Озеро манило, как всегда, и я оставила книгу на песке. К тому времени, как я наплавалась, вода добралась до бедного «Франкенштейна» и попыталась его утопить. Когда книга высохла, страницы слиплись, словно от клея. Я попыталась разделить листы, но они рвались, и куски одних страниц оставались приклеенными к другим. Отец сначала рассердился, но разве ему не все равно? Корешок выглядел все так же красиво в ряду других непрочитанных книг.

Я иногда вспоминала ту испорченную водой книгу, летая по Чикаго, со всеми его кусками и обрывками других эпох, других жизней, пришитыми то здесь, то там, повсюду – неуклюжее чудовище в заплатках. Я видела всех этих людей в униформах и модных современных костюмах, живых, а потом видела всех мертвых рядом с ними, сквозь них и вокруг них: в енотовых шапках и штанах, кринолинах и турнюрах – жителей 1750, и 1800, и 1850, и 1880 годов. Две темнокожие женщины в домотканой хлопковой одежде, сбежавшие из Миссури или Кентукки, оглядывались, держась за руки. Изможденный солдат времен Гражданской войны ехал по улице на отощавшей лошади. Одно время я даже искала Жана Батиста Пойнт дю Сабле – чернокожего, прибывшего сюда где-то в 1780 году, первого неиндейского поселенца, но так и не нашла. Я никогда не встречала и умерших индейцев, хотя живых видела. Потоватоми, племени лис, шауни и виннебаго предписывалось селиться в пределах индейских территорий, а не в Чикаго, но некоторые по-прежнему пытались выжить здесь, на земле предков. Тем не менее их мертвые невидимы – по крайней мере для меня. Может, их духи ушли, как и большая часть их народа.