«Так кто же был волком?» – поинтересовалась Бешеная Морин.

Может, Стелла и выглядела как никогда похожей на киноактрису, она была щенком, который мнит себя волком. Ей нравилось писать своим морякам сразу после возвращения из церкви. Она перенесла имена и адреса с клочков бумаги на каталожные карточки, которые взяла у сестры Корнелии (Стелла солгала, что они нужны ей для учебы). Карточки содержались в алфавитном порядке в старой коробке из-под сигар вместе с письмами, которые писали ей моряки. Иногда она зачитывала вслух другим девочкам отрывки из писем – в основном те, в которых говорилось о ее красоте (если она посылала фотографию), или талантах (если посылала собственноручно связанный шарф), или уме (кто знает, почему).

– «Я показал ребятам твое фото, – читала она, – и они все говорят, что ты выглядишь прямо как кинозвезда».

Стелла положила письмо на колени.

– Правда очень мило?

Лоретта оторвалась от книги – «Луна зашла» Стейнбека.

– Это от которого моряка?

– От Роберта К., – ответила Стелла. – Робертов трое: Роберт К., Роберт М. и Роберт Р.

Она сложила письмо и убрала в коробку.

Лоретта перевернула страницу. За прошедший год ее скулы обозначились резче, светлые, чуть рыжеватые волосы с ярко-золотыми прядями приобрели блеск, а во взгляде появилось спокойное понимание, которое заставляло некоторых девочек думать, что Лоретта может читать мысли.

– Если бы ты была так аккуратна с домашним заданием, как с этими письмами, – сказала она Стелле, – тебе не пришлось бы так много времени проводить после уроков с сестрой Корнелией.

Стелла взяла чистый лист бумаги и лизнула кончик карандаша.

– Ты просто завидуешь, тебе же никто не говорит, что ты выглядишь как кинозвезда.

– Правда, – согласилась Лоретта. – Фрэнки, напомни мне, что пора начать лгать отряду солдат в армии, ладно?

Улыбка Стеллы стала еще шире.

– На днях я получила предложение руки и сердца.

Тони чуть не свалилась со стула.

– Не может быть! Предложение руки и сердца! Что ты собираешься делать?

– Делать? Ничего! А что я должна делать? Сэм У. находится на судне посреди океана.

– А если он вернется? – спросила Тони.

– О, у него еще по меньшей мере полтора года службы, – ответила Стелла. – Кто знает, может, я к тому времени уже буду замужем.

– Через полтора года тебе еще даже восемнадцати не будет, – заметила Лоретта.

– Но я уже сейчас выгляжу на восемнадцать. – Стелла подняла бровь. – И вообще, тебе какое дело? Тебе ведь даже мальчики не нравятся.

На щеке Лоретты дернулась мышца. Отрепетированный смех Стеллы звучал как стук ножа по бокалу. Тони так расхохоталась, что от ее туго натянутой блузки отскочила пуговица. Она изобразила настоящий спектакль, делая вид, что смутилась. (На самом деле Тони вообще не смутилась.) Фрэнки подобрала пуговицу и бросила сестре, но та не поймала и вместе со Стеллой принялась ползать в поисках пуговицы, хихикая над расстегнутой блузкой и обнажившейся ложбинкой между грудей.

Фрэнки закатила глаза. Она отодвинула свой стул подальше от сестры и распечатала последнее письмо Вито в ожидании очередных новостей об обувном магазинчике, жалоб на избалованных детей Ады, лжи насчет передающего привет отца и его пожеланий всего наилучшего. Но ничего такого в письме не говорилось, потому что это было то самое письмо, которое, как надеялась Фрэнки, никогда не придет.

Дорогая Фрэнки,

спасибо за открытку ко дню рождения. Но ты понимаешь, что это значит: я ухожу в армию. Отправляюсь через пару недель. Не знаю, куда, и, возможно, не смогу тебе об этом сообщить, когда прибуду на место. Хотелось бы навестить тебя перед отъездом, но не сложилось.

Тем не менее я не хочу, чтобы ты обо мне волновалась. Волноваться нужно только о Гитлере.

Скоро напишу.

Твой брат Вито

Она встала и принялась расхаживать туда-сюда, складывая и разворачивая письмо. Может, война не продлится долго, может, Вито даже не придется уходить. С Вито все будет хорошо, со всеми все будет хорошо.

С ней все хорошо не было.

– Что такое, Фрэнки? – спросила Лоретта. – Ты как будто призрака увидела.

– Вито. Он… он… – Девушка с трудом выговаривала слова. – Он едет за море.

– Вито? – переспросила Стелла. – Твой красавчик брат? Ты просто передай, чтобы он писал мне, и я…

Фрэнки выронила письмо и так двинула Стеллу, что та упала со стула.

«Смотрите, – сказала я, – падающая звезда».

Навещая голубой домик среди моря кирпичных, я каждый раз обещала себе, что больше не вернусь. А потом оказывалась лгуньей. Я парила за окном, надеясь увидеть мельком Ягодку и Боксера. Существует ли какое-то слово для этого, определение для стремления к тому, что причиняет тебе самую сильную боль? Кажется, в немецком есть такое слово. Наверняка есть.

В спальне никого не было. В кухне – тоже никого, и никого в гостиной. Не давая себе шанса хорошенько подумать, напомнить о собственных правилах, я проникла внутрь. Для мертвых пройти сквозь стену – раз плюнуть. Делаешь шаг и отпускаешь себя, освобождаешь мысль, или мечту, или убеждение, связывающее тебя воедино. Потом, пройдя, собираешь себя обратно – так женщина подбирает упавшую с кровати простыню.

Больших усилий это не требует, но нужно немного поучиться.

Не очень-то приятно быть запертой в стене, где по ногам бегает мышь.

Пройдя сквозь стену и собрав себя, я прокралась на призрачных цыпочках по темным безлюдным комнатам. Провела своими «непальцами» по сохнущей на полке посуде: простым белым чашкам, поцарапанным стаканам для сока. Прижала свои «неладони» к чистому кухонному столу, к потертой мебели. Выдохнула свое «недыхание» на фотографии на журнальном столике, где оба улыбались на свадебном портрете, улыбались в купальных костюмах на пляже, улыбались на вечеринке, улыбались, улыбались и улыбались. Были портреты ее семьи и его – и все такие счастливые. Их счастье причиняло боль. Наверное, для этого тоже есть немецкое слово.

Я стояла, завороженная этими широкими белозубыми улыбками, пока не повернулся ключ и не открылась входная дверь. Я думала, что это он, пришел домой с работы, где до отупения добавлял цифры в бесконечные столбцы, но это был не он. Вошла она, та самая девушка, какой была всегда, и в то же время совершенно другая. Длинные блестящие волосы не распущены по плечам и спине, а подобраны под красную косынку. Сегодня никаких платьев, никаких поз киноактрисы. На ней синие брюки и джинсовая рубашка с закатанными рукавами. На ногах – рабочие ботинки в масляных пятнах. Она протопала мимо меня на кухню, где выложила на стол судок для ланча. Порывшись в холодильнике, принесла в гостиную пиво и плюхнулась в кресло. Закинув обутые ноги на столик, принялась пить пиво.

«Твоя мама не одобрила бы пиво», – сказала я, что было нелепо: во-первых, она меня не слышала, а во-вторых, что я знаю о ее матери? Может, ее мама любит пиво. Я была чересчур удивлена брюками, позой и ботинками, чтобы рассуждать логично. Куда она ходила в такой одежде? Что она делала весь день? Работала клепальщицей? А как клепают детали? На какие конструкции ставят заклепки? На корабль? На самолет? Но она такая изящная, такая тоненькая, с манерами настоящей леди.

Я попыталась представить, как прихожу домой в штанах и закидываю ноги на мамин журнальный столик, но образ не удерживался в моей голове, распадался на клочья тумана из-за его абсолютной бредовости и нереалистичности. Мама никогда такого не позволила бы. Ну, и еще из-за нелепости, потому что все настаивали, чтобы я вела себя как леди, – и смотрите, что я вместо этого натворила. Я тоже была своего рода клепальщицей. Я хихикнула над собственной шуткой, более бредовой оттого, что рядом не было Бешеной Морин, чтобы ее оценить, а также потому, что я умерла из-за такой шалости. Божественное вмешательство, как это назвала мама. Божья кара. Милая девушка находит жалкий, но закономерный конец, горячечный и лихорадочный, с кашлем и кровью. Трагично, но, если посудить, разве кто-нибудь удивился? Болела я недолго, всего несколько часов, не успела даже испачкать платье. Наверное, не столько кара, сколько вмешательство, потому что все произошло так быстро. А может, как раз наоборот, поскольку я все еще здесь, продолжаю попытки определиться с собственными границами, пределами самой себя.