Фрэнки, Тони и тетя Марион смотрели, как она качает пустые руки, и на их лицах появлялись жалость, неловкость и печаль. Я тоже смотрела на нее и, глядя, обнаружила, что повторяю то же движение – покачиваю невидимого ребенка в своих «неруках». Это выглядело так знакомо. Это ощущалось так знакомо…

Я видела это раньше. Я это делала. Я сидела в кресле, безвольно склонив голову, и покачивала пустыми руками в месте, похожем на это.

В месте, похожем на это.

В этом месте.

Прямо здесь.

Более чем за десять лет до Катерины.

Огни погасли и быстро вспыхнули вновь. Мои «непальцы» покалывало, они искрились. Я не пыталась это делать, но тем не менее распарывалась, испуская маленькие завитки серебристых брызг. Словно распадающаяся луна.

– Что это? – спросила тетя Марион.

– Призрачные призраки, – сказала мама Фрэнки. – Здравствуй, призрак!

Она словно дала мне разрешение, разрешение увидеть мою собственную правду, правду, которую я таила от самой себя. У меня перед глазами все поплыло, раздвоилось, показывая мне одновременно два периода, две версии меня. Я – мертвая, наблюдаю за первой за более чем десять лет встречей Фрэнки с матерью, и в то же время я – живая, смотрю на собственные пустые руки, пока в голове дурман от веронала. Вокруг меня другие девушки, другие больные, которые слышат голоса или у которых видения; впавшие в уныние, опустошенные отчаянием, избитые, со сломанными запястьями и сломанными ребрами; бедняжки, которым некуда идти; темнокожие, чья кожа или язык обрекли их на проклятие. Девушки, которые имели слишком тяжелую работу или любили Господа слишком сильно; девушки, которых застигли с зажатыми между бедер подушками; девушки, которых просто застигли: с парнями, с девушками, с младенцами, с выпивкой, с идеями, со вспыльчивостью, с планами.

Но на чем поймали меня? Я порылась в своем «немозгу» в поисках воспоминания, чего-нибудь реального и истинного. У меня не было никакого плана после того, как братья взяли Бенно, а монахини забрали Мерси, но у моих родителей был. Чарльз Кент согласился все равно жениться на мне, сделать погибшую девушку респектабельной, сделать моего отца богатым. Я по-прежнему была красива, а это достаточно ценилось. Мир научил его, что девушка – его собственность, и я принадлежала ему, он мог делать со мной что угодно. Он сказал мне, чего хочет. Я была шлюхой тому мальчишке и теперь стану шлюхой для мужчины. Он разорвал платье на моей спине, он возьмет то, чего хочет, и будет брать. Я буду носить его кольцо, а он будет носить меня, как куклу. Поэтому я ударила его кочергой: раз, другой. Он был в крови, он кричал, я это помнила. Я рассказывала Маргарите.

Но дальнейшие воспоминания исказились, как тело утопленника, распухшее и посиневшее.

Что он сделал потом.

Он поднялся на ноги. Он взял телефонную трубку. Явились четверо мужчин.

Он сказал:

– Она ворвалась в дом и напала на меня, она сумасшедшая истеричка, и я понятия не имею, кто она такая.

Мужчины завернули меня в простыню, привезли в Даннинг в вонючем дребезжащем автомобиле и держали, пока врачи не сделали мне первый укол. Моим родителям потребовалось несколько недель, чтобы отыскать меня. И к тому времени…

Как же я об этом забыла, как же я лгала себе так долго? Время сжалось, палата завертелась и расплылась по центру, как испорченная пленка в проекторе. Я потянулась к Фрэнки, словно она могла стать моим якорем, но она была живой, а я – нет, и нигде не было якоря. И вот я в переполненном коридоре с безвольными, пускающими слюни пациентами, вот я на территории Даннинга с лихорадочно ползающими мертвецами, вот я наверху винтовой лестницы, бегу вниз, вниз и вниз, стараясь вернуться на землю, как будто никогда ее не покидала. Все вокруг залито солнечным светом, и я смотрю вверх, в широкое небо из птиц и стекла. Рокочет голос моего отца: «Из-за всех этих ворон здание – всего-навсего гнездовье». Я парю под потолком стеклянного атриума с птицами, умудрившимися сюда залететь. Она каркают на меня, а я воркую… над младенцами в кроватках, которые стоят рядами, как могильные камни. Наверное, поэтому меня так влекло к ним, этим маленьким колыбелям жизни. «Привет, малыш! – сказала я. – Доброе утро, очаровашка!» Иногда они слышали меня, иногда… нет.

Я снова несусь по коридорам приюта. Меня что-то преследует, что-то вышедшее из катакомб под зданием, пошатывающееся, шаркающее и стонущее. Я стараюсь дышать, но не могу, мои мертвые легкие отяжелели, их сдавили спазмы. Я подхожу к окну. Девушка с окровавленными волосами раззявила вывихнутую челюсть, чтобы меня проглотить. Но я уже разбилась, меня уже нет.

Я пришла в себя на берегу озера Мичиган. Вода плескалась у моих ног. Элегантный темнокожий юноша в костюме в тонкую полоску и с ножом в шее крутил трость. Он сказал, что никогда не видел настолько белой девушки, спросил кличку моего хитрого рыжего лиса, сказал, что мы выглядим так, словно вышли из сказки «Девочка и Волк». Он удивлялся, не проглотила ли я чего-то такого, что озаряет меня изнутри, отчего я пылаю.

«Я знаю голод. Я знаю, как это больно», – сказала я.

«Да неужели?» – ответил он.

Фрэнки пылала: ее сердитый взгляд был горяч, так горяч…

– На что ты пялишься? – грубо поинтересовалась Бернис, поднимая голову от утренней овсянки.

– Ага, – подхватила Кора, – на что ты так пялишься?

Фрэнки немного прикрыла веки, но огонь в ее взгляде не угас. Знал ли Вито об их матери? Знала ли Бернис? А Кора?

Ада знала. Ада мыла кастрюли в раковине, повернувшись к Фрэнки спиной предательницы. Аде следовало бросить кастрюли и мыть себя, изнутри и снаружи, следовало залезть под свое домашнее платье, следовало проглотить проволочную терку.

– Что с тобой? – поинтересовалась Бернис.

– Ты об этом слышала? – спросила Фрэнки.

– О чем, чокнутая?

Отец Фрэнки чинил ботинки в магазине, и его молоток отстукивал: лгун, лгун, лгун. Он думал, что может запереть ее маму, думал, что может бросить собственных дочерей. Думал, что может всех засадить в башню или выставить за дверь на растерзание зверям.

Фрэнки встала, натягивая перчатки.

Бернис со стуком бросила ложку в тарелку.

– Куда это ты собралась?

– В церковь, – ответила Фрэнки.

Ада развернулась.

– Мы только что оттуда.

– Ты мне запрещаешь?

– У нас столько уборки. И, кажется, я просила тебя разбудить сестру. Она должна выполнить свою часть работы по дому.

– Заодно немного похудеет, – заметила Бернис.

– Тебе бы тоже не мешало, – вставила Кора.

– Заткнись, – сказала Бернис.

– Эй, у меня идея! – воскликнула Кора с набитым ртом. – Почему бы Фрэнки с Тони не пойти в монастырь? Все равно девушкам вроде них больше некуда податься. Я имею в виду, какой мужчина захочет…

– Почему бы тебе не выучить какие-нибудь новые оскорбления? – осведомилась Фрэнки. – Вы обе достали со своим дерьмом.

У Коры от изумления отвисла челюсть.

– Что ты сказала?

– Тише! – шикнула Ада на Кору с Бернис, а Фрэнки сказала: – Сходишь на мессу завтра. Нужно перестирать простыни, вымыть полы, выбить подстилки и убрать в магазине твоего отца.

– Я иду на исповедь.

– И в чем же будешь исповедоваться? – поинтересовалась Кора.

– Мама, ты же не позволишь ей отлынивать от своих обязанностей? – захныкала Бернис.

Фрэнки проигнорировала их, продолжая сверлить горячим взглядом Аду.

– Исповедь полезна для души, не правда ли, мачеха?

Ада уперла руки в бока; мыльная вода из проволочной мочалки промочила ее платье.

– Что за наглый тон?

Фрэнки поправила шляпку.

– Ну вот и повод для исповеди нашелся.

Она отправилась на трамвае в «Хранители». Проскользнула в церковь, потом в исповедальню и стала ждать, когда за решеткой появится тень отца Пола.