«Он почернел», – пояснила она.

«Почернел? Ты можешь это сказать, глядя на него?»

«Да, конечно».

Маргарита проследила за тем, как эти двое идут под руку по улице, как он открывает дверь ближайшего ресторана, кладет руку на поясницу спутницы, заводя ее внутрь. Я смотрела на Маргариту.

«У тебя был… кто-нибудь?» – поинтересовалась я.

«У родителей был на примете молодой человек для меня, – сказала она. – Хороший, достойный. Он ходил в нашу церковь. Был таким умелым адвокатом, что имел и чернокожих, и белых клиентов. Его ждало прекрасное будущее. Родители считали, что он может стать сенатором».

Маргарита опять вытянула руку, пронося ее сквозь прохожих.

«Но порой сердце хочет того, чего хотеть не следует, – продолжала она. – Обычное дело для сердца».

Она рассказала, что адвокат был высоким, темнокожим, безопасным и правильным, все в нем говорило в его пользу, а разве она не разумная девушка? Но однажды Маргарита открыла дверь и увидела на крыльце белого парня, такого сногсшибательного, словно он высечен из мрамора. Он сказал, что собирает подписи под петицией, что происходит из старинного рода аболиционистов и священников. Он не смотрел на цвет ее кожи, это для него вообще не имело значения. Вообще.

Пока не оказалось, что имело.

«Еще одна дверь», – сказала я.

«Что?»

«Двери могут быть опасны. Никогда не знаешь, что за ними, что ты впускаешь».

«Правда», – согласилась она.

В сказках девушки всегда открывали двери и всегда не те. Всегда переступали порог, думая, что вырываются на свободу. Но ничего не дается даром.

Маргарита провела пальцем по щеке, словно вспоминая чье-то прикосновение.

«Неважно, какую дверь ты открываешь, – сказала она. – Три, десять или тринадцать дверей – за каждой будут волки».

Мы гуляли весь день и часть ночи. Сидели на пляже, моем любимом месте, ну, или одном из любимых, смотрели на проходящие суда. От их мигающих огней поверхность озера мерцала и искрилась.

«Предсмертные слова Гете», – произнесла Маргарита некоторое время спустя и запела:

Я не стала рассказывать ей об эльфийских огнях, из-за которых хоббит и гномы заблудились и потеряли друг друга. Не стала говорить, что, наверное, этот эльфийский свет был просто еще одной дверью, которую нельзя открывать не раздумывая.

Вместо этого я спросила: «Ты сама написала эту песню?».

«Нет. Это стихотворение Фрэнсис Эллен Уоткинс Харпер. Она была аболиционисткой и суфражисткой. Мама читала мне это стихотворение. Мама всегда видела меня насквозь, всегда знала. Я ничего от нее не скрывала».

Сидевший между нами лис дышал, высунув язык, как ему всегда нравилось, хотя сейчас дышать больше не было необходимости.

Я решила назвать его Волком.

Кличка не хуже других.

Девочки в коттедже Фрэнки притихли. Не из-за Волка, хотя ужас его смерти преследовал их и летом, и осенью: «Вы видели сестру с той лопатой, видели кровь, видели, видели, видели?» – а некоторым запомнится на годы. Весь коттедж был встревожен из-за того, что Гекль уверяла, будто кто-то по ночам бормочет и тычет в нее.

– Кроме Святого Духа, других духов не существует, – устало и не очень убедительно говорила сестра Берт.

Она в последнее время казалась утомленной, не такой ехидной, не такой бойкой. Снова и снова перечитывала «На Западном фронте без перемен», а если кто-нибудь предлагал ей другую книгу, отвечала: «Да-да, как только закончу эту».

Но сестра Берт выглядела довольно энергичной, когда вместе с другими монахинями вела всех больших девочек и мальчиков постарше к станции метро «Гранвилль-авеню» и сажала на поезд, идущий в Джексон-парк. Сестры постоянно кричали на детей, чтобы те не разбредались, и поминутно пересчитывали головы. Но они не учитывали девушку с разбитым лицом и окровавленными волосами, которая раскачивалась и стонала у двери.

«Это не я бормочу и тычу, – сказала я ей. – Это ты делаешь? Тебе так нравится, когда тебя слышат? Тебя это воодушевляет?»

Еще я ее спрашивала: «Откуда ты взялась? Какова твоя история?»

Но девушка продолжала раскачиваться, отвесив челюсть в своей приводящей в замешательство манере. Волк рядом со мной зевнул, возможно, имитируя скуку – я не уверена.

Этот Волк – настоящая загадка.

– Нельзя немного потесниться? Я уткнулась лицом тебе под мышку, – сказала Фрэнки Лоретте, которая отчаянно цеплялась за перекладину над головой.

И все равно Фрэнки чуть не сломала шею, подпрыгивая и выискивая в вагоне Сэма. Она до сих пор не нашла его в толпе сирот. Может, он не поехал?

Поезд тряхнуло, и Лоретта врезалась в подругу.

– Долго нам еще ехать на этой штуковине?

– Здесь, по крайней мере, тепло, – сказала Джоани Макнейлли, почесывая веснушчатый нос. – Не понимаю, почему они всегда выбирают для поездок дни, когда слишком жарко или слишком холодно. Почему бы не выбрать погожий день?

– Потому что так и задумано, – ответила Лоретта.

Джоани Макнейлли сморщила нос:

– Что?

– Неважно, – вздохнула Лоретта.

Гекль, приткнувшаяся на сиденье, дулась оттого, что ей никто не верил.

– Говорю же вам: оно кусало меня, будто какое-то животное.

Я пихнула Волка и переспросила: «Кусало?». Он облизнул свои «негубы» и опять зевнул, показав «незубы». Я рассказывала ему сказку про Красную Шапочку, но оборвала на середине, потому что эта история такая глупая. Неужели кто-то не узна`ет собственную бабушку и не поймет, что видит вместо нее волка?

Они доехали до конца маршрута, до Шестьдесят третьей улицы и авеню Стоуни-Айленд, и вышли из метро. Фрэнки думала, что будет холоднее, но все равно у нее онемел нос от холода, пока они шли к Джексон-парку.

– Надеюсь, мы пообедаем в парке, – сказала Джоани.

– Только десять часов, – отозвалась Лоретта, засовывая руки в карманы. – Кормить нас, наверное, будут только после музея. И кто знает, сколько времени это займет с такими толпами? Мы едва ли успеем посмотреть экспонаты.

– А сколько тебе нужно времени? – спросила Джоани. – Это не такой уж хороший музей.

– Для тебя хороший – это музей с картинами? – вступила в разговор Фрэнки, вспомнившая, как однажды группу девочек водили в музей с прекрасными цветными картинами, написанными разными знаменитыми художниками.