– Какие?

– Любые! Шоколадные, клубничные, лимонные. Их теперь пекут так редко.

– Не хватает сахара. Приходится добавлять мед, – сказала Фрэнки.

– Наверное, нужно завести в приюте несколько ульев, тогда у нас будет больше пирожных.

– А ты будешь ухаживать за пчелами?

– Конечно. Почему бы и нет?

– Они жалят.

– Как и монашки, – ответил Сэм. – И монашки жалят больнее.

Фрэнки рассмеялась и полила горшок с чудесными ярко-розовыми тюльпанами.

– Знаешь, когда-то луковицы тюльпанов ценились дороже золота, – сказал Сэм, кивая на цветы. – Давным-давно. В Европе. Люди использовали их как деньги.

– Использовали цветы как деньги?

– Люди верили, что они символизируют любовь и бессмертие. Забавно, потому что цветут они всего несколько дней.

Фрэнки не ответила, потому что слово «любовь» завертелось у нее в мозгу, застучало в висках.

– А это розы. – Сэм показал на зеленые кусты с еще нераспустившимися бутонами. – Розы – родичи фруктов, таких как малина, вишня, персик.

Они становились все молчаливее по мере того, как приближались друг к другу. Сэм тоже был охвачен бурей эмоций. Он хотел рассказать Фрэнки, что будет делать, когда выйдет из приюта. Хотел сказать, что купит участок земли и будет выращивать цветы и фрукты, что у него будут пчелы и собственный маленький домик. Хотел сказать, что по выходным будет играть в оркестре на трубе и возвращаться домой с восходом солнца. Хотел сказать, что война ворвалась в его мечты как кошмар и он иногда просыпается в поту на скомканной постели. Что иногда ему снятся тюльпаны и он не знает, доброе это предзнаменование или дурное.

Фрэнки тоже хотела что-нибудь сказать, что угодно, но слово «любовь» звучало так коротко, а «бессмертие» – так длинно, и она не знала, какое из этих слов может заполнить вечность.

Они молча поливали цветы, пока наконец не встретились бок о бок посреди ряда горшков. Сэм замер, его глаза метались к ее глазам и прочь от них, словно пчелы, которые отказывались кому-то подчиняться, пусть даже исполненным благих намерений молодым людям.

Фрэнки поставила лейку на землю. Потом забрала лейку у Сэма и тоже поставила. Когда они встречались прежде, в разных местах, Фрэнки обычно держалась в нескольких футах от него, ожидая, что он приблизится, но сейчас весна была внутри, снаружи и повсюду, поэтому она не остановилась. Положив руку ему на локоть, она развернула его к себе и подступила так близко, что пуговицы на их одежде соприкоснулись. Он был так удивлен, что его руки раскинулись, как у ангелов на витражах в церкви. Его нос наполнили запахи свежей земли и шерсти, а под ними – соленые древесные ноты пота и едкого мыла.

Когда они целовались, это было похоже на езду в тачке, и в этот момент Фрэнки поняла, что имела в виду сестра Берт, говоря о радости, о том, как произносить одновременно «нет» и «да».

Они были так поглощены друг другом, что не заметили белого искаженного лица, прижавшегося к стеклу позади них.

Проносились дни, недели, месяцы. Девушки в коттедже старших расцвели, как тюльпаны, и все больше походили на женщин, которыми станут, чем на детей, которыми когда-то были. Фрэнки воровала еду и поцелуи в оранжерее, на лестницах, за зданиями. Лоретта – тоже, но гораздо лучше это скрывала. Тони взрывалась, как кукурузное зернышко в попкорне, и не скрывала практически ничего.

Я блуждала по улицам Чикаго, смотрела один за другим фильмы в кинотеатрах. Я ходила в библиотеку и читала сказки, романы и «Хоббита». Бильбо, по-прежнему невидимый благодаря кольцу, идет по туннелям через Мглистые горы и выбирается по другую сторону хребта. Он натыкается на Гэндальфа с гномами, снимает кольцо и удивляет их. Компания идет дальше, но ночью они слышат волчий вой. Они едва успевают залезть на деревья, когда волки, которых называют варги, настигают их. Потом приходят гоблины и зажигают под деревьями костры. Гэндальф собирается на них напасть, и тут прилетают орлы и уносят всю компанию в безопасное место.

Я не слышала волчьего воя, но слышала голос девушки в золотистом платье: «Ты лжешь сама себе». А может, это просто был голос в моей голове. Или голос ангела, пристрастившейся рассказывать мне о мировых бедах – новости, которые я не хотела слышать, не хотела знать. Она рассказала об американских японцах, которых согнали в лагеря на время войны, хотя они ничего плохого не сделали. Рассказала о том, что Соединенные Штаты сдали полуостров Батаан на Филиппинах. Тысячи пленных были вынуждены пройти пешком шестьдесят пять миль до лагеря, и многие умерли в пути.

Она рассказала, что в Нидерландах евреям приказали носить Звезду Давида и запрещали ездить на велосипедах и поездах. Рассказала о девочке по имени Анна Франк, которая вместе с семьей отправилась в убежище. Анна написала в дневнике, что вместо одежды взяла бигуди, учебники, расческу и старые письма, потому что воспоминания были для нее дороже платьев.

Ангел рассказала, что ученые работают над секретным проектом мощной бомбы, вскоре некоторых из них начнут каждую ночь мучить кошмары, и они будут просыпаться в поту и с выпученными глазами.

«Мир хранит множество секретов от самого себя, – сказала ангел. – Но он не может таить секреты от тебя».

Мне нравилось знать все чужие секреты, но казалось, ангел хочет, чтобы я что-то с ними делала, намекает, что они должны значить для меня больше. Я сидела, прислонив голову к ее ногам, но в этот момент выпрямилась и уставилась на нее: «Какой мне смысл знать чужие секреты? Я мертва».

«Это не оправдание, – ответила ангел. – Ступай в библиотеку. Найди девушку в желтом. А еще лучше – вернись в голубой домик среди моря кирпичных, напомни себе, зачем ты здесь».

Я не отправилась в библиотеку. Не пошла к озеру, отказалась от визита в голубой домик.

Найденный мной бар был из числа заведений, что открываются утром для тех, кто собирается к полудню напиться. Я залетела через дверь в темное сырое помещение. Потемневшие от сигаретного дыма деревянные панели, красная кожа на барных табуретах и диванчиках, в углу – запыленное пианино. Местечко не то чтобы оживленное, но безлюдным тоже не назовешь. Я расположилась между двумя мужчинами, сидевшими за длинной истертой барной стойкой. Перед ними уже стояли рюмки. Высокий сутулый бармен со старомодной кустистой бородой налил им еще две. Подобрав со стойки монеты, которые ему швырнули, он развернулся и прошел прямо сквозь женщину, стоявшую у него за спиной. Она тоже была высокой, с тонкими и гибкими белыми руками, каштановыми волосами и такими ярко-голубыми глазами, что те горели странной энергией. Когда бармен прошел сквозь нее, женщина замерла и крикнула: «Поцелуй меня туда, на чем я сижу по субботам, обезьяна!» Разумеется, мужчина не обратил на нее ни малейшего внимания.

Поначалу я подумала, что на ней какая-то блузка с рисунком и чулки под коротким черным платьем, но, когда она повернулась ко мне, я поняла, что это татуировки. Они танцевали на ее коже и превращались одна в другую: цветок – в дракона, дракон – в рыбку, рыбка – обратно в цветок; слова и символы сплетались и расплетались снова и снова.

«Что будешь?» – поинтересовалась она.

«Ты о чем?»

«Что пьешь, дорогуша?»

«Пью?»

«Это бар, лапочка».

«Шутишь?»

Поставив локти на барную стойку, она спросила: «Так хочешь выпить или нет?».

Я пожала плечами: «Вина?».

«Вином, которое мы подаем, даже горшки мыть нельзя, – сказала она. – Лучше бурбон, если знаешь, что он тебе пойдет».

Она поставила передо мной рюмку и наполнила жидкостью насыщенного янтарного цвета.

«Я не могу взять рюмку».

«Эту сможешь, – заверила женщина. – Попробуй».

Она оказалась права. Я нерешительно сделала глоток бурбона. Клянусь, я ощутила, как огненная жидкость ударила в горло и обжигала по пути в желудок.