– Дверь, – повторил он, вскидывая брови, словно говорил с глухой. – Закрой дверь.

– О, конечно.

Она положила блокнот с ручкой на стул и подошла к двери. Схватилась за ручку и надавила, но дверь не закрывалась полностью. Зачем ему понадобилось закрыть дверь? Ноги в добротных туфлях зачесались, побуждая бежать, пока не поздно.

– К ней нужно прижаться, – сказал мистер Гилхули.

Она не хотела прижиматься к двери, не хотела закрывать. Зачем ему нужно, чтобы она закрыла дверь? Она надавила сильнее, но дверь не поддавалась. Во рту стало сухо, как в пустыне, сердце неистово колотилось.

– Нет, к ней правда надо прижаться. Дерево разбухло от жары.

Фрэнки прислонилась к двери и толкнула изо всех сил. Уткнувшись носом в древесину, она ощутила, как пахнет дверь: карандашом и чем-то еще. Дымом, хвойным ароматом чистящего средства для окон, солью и по2том тысяч рук. В голове начали роиться воспоминания: она сидит в ванне, тетя Марион трет ей спину, по крошечной чикагской квартирке эхом разносится пистолетный выстрел, потом она ползет к двери спальни; целуется в оранжерее с Сэмом, думая, что их никто не видит; молится о бомбежке в Чикаго, чтобы сестра Джорджина прекратила побои. Каждая закрытая дверь была проверкой, каждая открытая – ловушкой. А сейчас она закроет дверь, и за стуком пишущих машинок никто не услышит ее криков.

Из ее горла вырвалось рыдание.

– Ты закрыла? Или мне надо сделать это самому?

«Ничего не случится, все в порядке, он нормальный, он лишь хочет продиктовать письмо, просто письмо», – говорила она себе, но тело не верило. Его колотило и трясло, оно роняло слезы и зудело. Фрэнки повернулась лицом к двери, чтобы мистер Гилхули не видел слез, внезапно заливших ее щеки.

– Эй, что случилось? С тобой там все хорошо?

В тот момент он говорил по-доброму, и это стало последней каплей. Она закрыла лицо руками и разрыдалась как ребенок.

Мистер Гилхули позвал Ванду, та отвела Фрэнки в дамскую комнату и дала ей стакан воды. Как сказала Ванда, мистер Гилхули решил, что у Фрэнки «женские проблемы», и она так его напугала, что он не будет диктовать ей снова и вообще, если она не хочет.

Ванда отпустила Фрэнки домой пораньше, но, когда девушка подумала о «доме»: тесных комнатках с отцом, который «есть, но его нет», противном Дьюи, широкоскулой Бернис и Коре с расхлябанной походкой, – она решила вместо дома пойти в кафе.

Фрэнки села за стойкой, и подошедшая официантка налила ей кофе.

– С вашего позволения, выглядите вы неважно, – улыбнулась официантка.

– Спасибо, – сказала Фрэнки.

– Не за что. – Она поставила маленький кувшинчик сливок. – Плохой день?

– Да.

Она не стала объяснять, да официантка и не ждала.

– Сахара нет. Вчера кончился.

– Ничего страшного, мне не нужно, – ответила Фрэнки. – И тостов, пожалуйста. С маргарином.

– Будет сделано.

Она подошла к окошку и сказала повару, который глянул на Фрэнки и сунул в тостер несколько ломтиков хлеба.

Фрэнки отпила кофе. Ей нравилось, как здесь пахнет, все эти ароматы еды: подливы, мяса, сливок и пирогов. И хотя на улице было жарко, ей нравилось тепло кафе. Нравилось, как довольные и счастливые на вид люди жуют сандвичи. Никто не щелкает на шумных пишущих машинках, никто не просит написать под диктовку письмо и не пытается запереть тебя за закрытой дверью.

Официантка поставила перед ней тарелку с тостами.

– Ешьте, пока горячие.

Она была белой, с кудрявыми рыжими волосами – дружелюбными волосами – и большими серыми глазами, круглыми, как монета в четверть доллара.

– Вам нравится ваша работа? – спросила Фрэнки.

– А вам зачем? Ищете?

– Просто любопытно.

– Мне нравится. Харви, – она склонила голову в сторону повара, – дает мне ланч. Я люблю ланч.

Фрэнки улыбнулась.

– Я тоже. – Она посмотрела на руки официантки: кольца не было. – Вы замужем?

– Ну и ну, вы любопытная. Харви, эта девочка хочет знать, замужем ли я.

Харви усмехнулся, вытирая руки о белую рубашку.

Официантка с именем Нэнси на бейджике сказала:

– Я живу одна. У меня комната над магазином хозтоваров в соседнем подъезде.

– Комната?

– Да, комната. Знаете, с кроватью и шкафом. Ванная общая, но и так годится. Дешево.

Комната.

– Это ваша собственная комната?

Официантка рассмеялась.

– Ну а чья же еще? Уинстона Черчилля?

– Уинстона Черчилля, – повторил Харви, опять усмехаясь.

Всю дорогу домой Фрэнки думала о комнате Нэнси. Комната, которая была ее собственной и целиком для нее одной. Почему бы и Фрэнки не иметь что-то такое? Работа ей не нравилась, она не хотела, чтобы ей диктовали снова и вообще, но она усердно трудилась, зарабатывала деньги. И в любом случае их квартира слишком тесная.

Но она не могла бросить Тони. Она так сильно хотела собственную комнату, что почти ощущала ее вкус, но никогда не бросила бы Тони в одном доме с Бернис, Корой и Дьюи.

Она нашла отца в обувном магазине – тот прибивал новые каблуки к каким-то старым ботинкам. Он улыбнулся ей своей улыбкой, которая «есть, но нет» и опять занялся ботинками. Он вбивал в дерево маленьким молоточком крохотные гвоздики.

– Папа, – сказала Фрэнки, – что ты думаешь, если у меня с Тони будет комната?

Он вытащил изо рта гвоздики, которые держал в зубах.

– А? Что ты говоришь? Какая еще комната?

Выражение его лица говорило, чтобы Фрэнки остановилась, но она не остановилась – не могла.

– Ну, здесь тесновато. Я подумала, что могу взять немного денег из своего заработка и снять комнату для себя и Тони, чтобы освободить вам больше места. Я знаю, что Ада не…

– Ада прекрасно содержит дом, прекрасно, – сказал он. – Что ты такое говоришь? Ты спятила?

– Я просто думала, что…

Он постучал по рабочему столу.

– Нет. У моих девочек не будет никакой комнаты.

– Папа, если ты просто подумаешь о…

Он побагровел и погрозил ей ботинком.

– Даже не думай об этом, хорошо? Не говори об этом. Или я отошлю тебя обратно в приют.

Его слова были лишены всякой логики. Он оставил их в приюте на много лет и не забирал, пока его не вынудили.

– Нас оттуда выгнали. Ты не можешь опять отослать нас туда, нас не примут.

– Не указывай, что мне делать! – прокричал он. – Может, я выберу другое место, не знаю. Может, вызову полицию. Ты еще не совсем взрослая. Ты не можешь поступать как тебе вздумается! – Он покачал головой. – Ты остаешься здесь и работаешь, или я найду куда тебя отправить, слышишь?

Он не стал ждать ответа, а опять зажал в зубах гвоздики и принялся кивать «да, да, да», словно уверяя себя в собственной власти, как безумный и ненадежный король.

Возможно, я стала безрассудной. Возможно, немного ошалела. Я срывала шляпы с прохожих на улицах, щекотала младенцев в кроватках, включала и выключала свет. Я села рядом со спящей Стеллой и рассказала ей сказку о девушке с золотой рукой. Она проснулась, потирая собственную левую руку и вздрагивая от малейшего шороха. Когда я навестила ее в душе и стала снова и снова выбивать мыло из ее рук, она закричала. Сестра Берт вытащила ее, мокрую, и дала ей дополнительное задание за такой спектакль.

Бешеная Морин запретила мне сбрасывать бутылки с полки, зато я могла пить сколько угодно бурбона, хотя на самом деле его не хотела. Там я и сидела, в баре, пытаясь найти способ обойти запрет Бешеной Морин и поразвлечься, когда рядом появилась Маргарита. Волк облизал «неязыком» ее «неруки», а она погладила зверя по «неголове» и почесала его «неуши».

«Где ты была?» – поинтересовалась я.

«Молилась», – ответила она.

«Я по тебе скучала».

«Я по тебе тоже».

Но в ее «неглазах» сквозила отрешенность, словно она уже начала распускать свои контуры.

«Готова сейчас?» – осведомилась я.

Она перевела взгляд на меня: «К такому никто никогда не готов. Ты делаешь это не потому, что готова. Ты делаешь это потому, что надоело. И мне надоело. Надоело давным-давно».