Скупердяй убедил девушку, что выходить слишком опасно, и предложил заночевать у него. Она с готовностью согласилась, но, когда уснула, он задушил ее подушкой. Хрясь и Цап рычали и выли, отказываясь помогать ему и даже идти с ним, поэтому он сам оттащил тело в лес. Похитил золотую руку прямо с тела и закопал девушку под старой сосной.

Вернувшись домой, он решил отрезать себе руку и заменить золотой. Это была кровавая работа, но он справился, и золотая рука заблестела в первых лучах солнца. Он восхищенно пошевелил пальцами. Теперь его богатство заключалось не только в имуществе, сама его плоть была богатством. Он стал самым богатым человеком на свете.

Вечером скупердяй сидел у камина, а медведь и рысь опасливо смотрели на него из другого конца комнаты. В замке царила тишина, только потрескивали поленья в камине. И тут скупердяй услышал странный звук, похожий на уханье совы: “У-ух!” Он встал и выглянул в окно, но ничего не увидел. Опять уселся и услышал: “У-ух, у-ух, у-ух!”

“Что за глупые совы, – подумал он. – Кыш ловить мышей!”

Но Хрясь зарычал, а Цап задрожал. Они натянули свои цепи.

“У-у-у кого…” – произнесла сова, но голос уже не походил на уханье совы, он был сухим, как рвущаяся бумага, как хруст листвы под тяжелыми ступнями.

“У кого… моя…”

Хрясь зарычал громче. Цап начал царапать пол и выть.

“У кого… моя… золотая…”

У скупердяя волосы встали дыбом. В дверь заскребли, словно ее царапали сломанными ногтями.

“У кого… моя… золотая… рука?..”

“Убирайся!” – закричал скупердяй.

“У кого… моя… золотая… рука?..”

“Убирайся!” – заорал скупердяй.

Но голос все завывал: “У КОГО… МОЯ… ЗОЛОТАЯ… РУКА?!”

Скупердяй вскочил со стула, бросился по лестнице наверх, в спальню, и там свернулся под одеялами. До него донесся ужасный грохот и треск, когда выломали входную дверь.

“Хрясь”, – прошептал голос.

“Цап”, – прошептал голос.

“БЕГИТЕ!”

Скупердяй услышал, как рвутся цепи и топают по полу когтистые лапы – животные убежали в ночь. Скупердяй натянул одеяла на голову. Он ничего не видел в темноте, но знал, что ОНА здесь, поднимается по лестнице, крадется по коридору, заходит в спальню. Она подходит к кровати все ближе и ближе, под ногами скрипят половицы. И вот она на кровати, ползет по постели. И вот над ним нависает ее лицо, ее дыхание пахнет свежей могилой.

“У кого…

моя…

золотая…

РУКА?”

“Но ты мертва! Рука тебе не нужна!” – закричал скупердяй.

“Это так, – ответила девушка. – Как и тебе”.

Одни говорят, что она забрала свою руку, а потом стала отрывать части тела, оставив для животных только клочки. Другие – что она проглотила его целиком и выплюнула золотую руку, как кость. Как бы то ни было, этого человека больше никто не видел. Но по сей день, если ты поедешь по определенной безлюдной дороге, взберешься на определенный холм, подойдешь к замку на его вершине и постучишь в дверь, то, прежде чем откроешь, услышишь вой, рычание и женский голос, шепчущий: “Хрясь” и “Цап”, тебя ослепит золотой свет, и ты не будешь знать, рай это или ад».

Я так увлеклась сказкой, что только через несколько секунд заметила, что девушка закончила свой рассказ.

«Дай угадаю, – произнесла я. – Она была какой-то ведьмой или ангелом мщения?»

Девушка в золотистом платье пожала плечами: «Эту сказку когда-то поведал Марк Твен, но он изложил ее неправильно, превратив в дешевую страшилку, поэтому я ее исправила. Девушка с золотой рукой была такой же, как и все женщины. Рано или поздно всегда кто-то пытается отнять то, что принадлежит тебе. Она просто сильно разозлилась».

«Что ж, это глупо», – сказала я.

«Прошу прощения?»

«Ты ничего не можешь сделать, чтобы прекратить это. Злость не помогает».

«Гнев может быть праведным».

«А ты разгневана?» – спросила я.

Она вздернула подбородок: «Бывает».

Я подумала о визитах к младенцам. Подумала о девочках, которых щекочу за ступни.

«А я не гневаюсь, – сказала я. – Мне не на кого сердиться».

Она вкрадчиво рассмеялась: «Только посмотри, как ты лжешь сама себе».

Вот теперь я рассердилась: «Я не лгу».

«Нет, ты лжешь».

«Я единственный человек, которому я никогда не лгала», – произнесла я, но при этих словах мир закачался и загудел. В голове возникли странные помехи, и едва слышный голос проговорил: «Ты лжешь себе, не лги себе, не лги МНЕ».

У нас над головами ярко вспыхнула лампочка. Затем она взорвалась, забросав читателей осколками.

Девушка в золотистом платье посмотрела наверх, потом на меня своими огромными карими глазами: «Это ты сделала?».

«Нет», – ответила я.

«А я думаю, что ты. Что еще ты умеешь?»

«Ничего, – сказала я, глядя на читателей, которые, испуганно моргая, стряхивали с плеч осколки стекла. – Я ничего не могу. Я мертвая».

«И что?»

«И что? Что ты имеешь в виду?»

Она уставилась на меня долгим тяжелым взглядом, затем вздохнула.

«Ладно, не бери в голову, – развернувшись, она пошла прочь, помахав рукой через плечо, – наслаждайся человечками с мохнатыми ступнями».

Она улетела в стеллажи, оставив меня с перепуганными читателями, хоббитами и осколками стекла.

Я часами, днями, неделями пыталась свалить с полки книгу, но ничего не получалось. И взорвать лампочку – тоже. Разумеется, я этого не умела, как бы ни была раздражена. Мир не хотел иметь со мной дел. Я не была историей, и моя история уже завершилась. Люди, за которыми я наблюдала, вот они – история. Фрэнки была историей. Она двигалась в одном направлении, имела начало, середину и возможный безболезненный конец. Вот она на кухне в отделе для монахинь, поднимает крышку кастрюли, чтобы стащить несколько морковок, сладких и ярких, как конфеты. Вот она подает кастрюлю сестре Корнелии, ожидающей у входа в столовую. Вот она разворачивает тачку и с Чик-Чик катит ее по длинному коридору обратно в кухню.

– Чик-Чик, сколько тебе лет?

– Мне? Шестнадцать. А что?

– Ты всегда была такой здоровенной?

– Конечно. Мои братья тоже здоровые. Больше меня.

– Больше? Какого же они роста?

– Не знаю. Восемь или девять футов[13]. – Она в своей обычной манере шлепнула Фрэнки по затылку. – А у тебя есть братья, Фран-чес-ка?

– Один. Вито.

– Он тоже здесь?

– Был.

– А что с ним случилось?

– Ничего. Отец забрал его в Колорадо.

Чик-Чик бросила на нее взгляд и задала тот же вопрос, что и Сэм:

– Отец взял твоего брата, а тебя нет?

– Да.

– Паршиво, – сказала Чик-Чик.

– Ну да. – Фрэнки не хотелось об этом говорить. – А чем ты хочешь заняться, когда выйдешь отсюда?

Чик-Чик сдвинула густые брови.

– Без понятия. Может, пойду на какой-нибудь завод, если война еще не кончится. Буду строить самолеты.

Она остановила тачку и, закатав рукав, показала бицепс.

Фрэнки присвистнула. Мускулы Чик-Чик впечатляли. Наверное, помогла хорошая еда для монахинь, которую она все время «пробовала».

– Да ты можешь самолеты поднимать, – сказала Фрэнки. – Может, даже летать на них.

– Девушки не летают на самолетах, по крайней мере на военных. А ты? Чем займешься, когда выйдешь?

– Не знаю, – ответила Фрэнки. – Я даже не знаю, на что похоже «выйти», понимаешь?

Она замолчала. Она не знала, куда идти. Не знала, где что покупать, где жить, где работать. Она не умела разговаривать с людьми, выросшими не в приюте. О чем говорить с теми людьми? Она подумала о том, что однажды написал Вито: наверное, ей лучше быть здесь. Возможно, он прав: если она настолько тупа, что даже не знает, где брать продукты, и не умеет разговаривать с людьми, то ей и правда здесь лучше.

– Ну, ты только наполовину сирота. Отец может тебе помочь.

Фрэнки пожала плечами. Все письма писал Вито. Она не была уверена, поможет ли отец хоть чем-то. Она даже не знала, увидится ли с ним еще когда-нибудь. Внезапно глаза защипало. Наворачивались слезы, ведь каждый раз это было так обидно.