Когда он уселся, она произнесла:

– Благословите, отец, ибо он грешен.

– Наверное, ты хочешь сказать, что ты грешна? – поправил отец Пол.

– Я сказала то, что сказала.

– Ладно, Фрэнки, слушаю. О ком ты говоришь?

– Он лгал мне. Он лгал четырнадцать лет. Моя мама вообще не умерла – она в Даннинге. Она все время была там, всю мою жизнь.

Отец заерзал, скамейка под ним затрещала. В этом треске Фрэнки услышала еще одну правду.

– Вы знали?

Разумеется, он знал. В «Хранителях» жило девятьсот сирот, и, похоже, он знал всех, даже тех, которые уже выпустились. Даже тех, кого выгнали.

Фрэнки вонзила ногти в ладони.

– Кто еще знал? Сестры? Сироты? Все, кроме меня?

– Фрэнки, иногда взрослые скрывают какие-то вещи, чтобы защитить тебя.

– Вы думаете, что он меня защищал? Вообще хоть когда-то? Что защищает сейчас?

– Твое сердце исполнено гнева.

– Гнев во всем моем теле, – ответила она. – Даже в кончиках пальцев.

– «Глупый весь гнев свой изливает, а мудрый сдерживает его»[27].

– Значит, я не глупая, – сказала Фрэнки.

– Ты не должна быть глупой. Покайся, и Господь тебя простит.

– А если я не хочу прощения?

– О Фрэнки… Мне жаль тебя. Жаль. За все. – Он говорил с сочувствием, и это было что-то новенькое. – Но гневом ты только призовешь дьявола. Гнев приближает нас к аду.

– Ад – это место, где горишь.

– Да, верно.

Но теперь Фрэнки поняла, что это неправда. Ад – это не огонь и сера. В аду не горишь. И дьяволов можно найти только на земле, их так много здесь, и они выглядят как обычные люди.

Ад же… Ад – это пустота. Ад – это нигде. Мертвая тишина, лишенная эха, и прах, и пустые руки, качающие младенца. И мертвые мальчишки, сбитые над огромными холодными океанами. Место, где ты настолько безразлична людям, что они даже не удостаивают тебя ненависти. Где люди, обещавшие тебя любить, даже не помнят твоего имени.

Ад – это холод. Самое холодное место во вселенной.

– Фрэнки!

– Благословите, отец, ибо я грешна, – проговорила она.

Потому что если пока еще не грешна, то станет.

Хотя я дала зарок больше никогда не сидеть с ангелом во дворе, я его нарушила, опустившись у ее ног. Волк лег рядом со мной. Ангел рассказала о безжалостном горниле мира, о порождаемых им бесконечных страданиях. Она поведала о самоубийстве Гитлера в подземном бункере, о том, как он испытывал цианид на своей любимой собаке Блонди, прежде чем капсулы проглотили он сам и его жена, оставив антигитлеровской коалиции для возмездия только своих приспешников. Рассказала о русской женщине-стрелке, на счету которой были сотни убитых. Она застрелила трех пьяных американцев, которые с хохотом рассказывали об изнасилованных ими девушках и планировали найти новых. Она рассказала об Анне Франк и ее сестре, умерших от тифа в Берген-Бельзене всего за месяц до того, как английские войска освободили город. Она рассказала о самых мощных бомбах, которые видел мир, о планах пустить их в ход, о грибовидных облаках, радиации, неописуемой и немыслимой трагедии.

Я задавала те же вопросы, что и всегда: «Почему я хожу по кругу, где же волшебные слова, почему мир корчится от такой ужасной боли, почему, почему, ПОЧЕМУ?»

Она давала мне те же ответы. Я пребывала в той же ярости, когда Фрэнки выскочила из церкви.

И тут Фрэнки резко остановилась, обернулась и уставилась на окно прежнего кабинета сестры Джорджины. Оттуда выбросился призрак девушки с разбитым лицом и упал на мостовую. Фрэнки ее не видела, не слышала, но… почувствовала что-то, почувствовала, как кто-то с окровавленными волосами корчится на камнях. Фрэнки наклонилась, присела на корточки, пытаясь отделить тени от света. Призрак поднялся с земли, полетел обратно, туда, откуда выпал, попутно просочившись сквозь Фрэнки. Та ахнула и содрогнулась от внезапного холода.

Призрак летел к зданию, и Фрэнки отправилась по следу холода, по ледяному вихрю. Призрак проскользнул сквозь стену, Фрэнки прошла через дверь в безмолвный коридор. Ни голосов, ни монахинь, ни сирот, мчащихся на тачках. Она следовала за легким ветерком, минуя одну дверь за другой, до самого конца коридора, до черной двери. Призрак исчез за ней, а Фрэнки заколебалась. Эта дверь вела в подвал, в катакомбы, в туннели под приютом, куда все боялись заходить. Монахини редко запирали эту дверь: байки и страх наказания отпугивали от нее детей.

Но Фрэнки была горячей, такой горячей, с саднящими свежими ранами. Она исполнилась решимости перевернуть каждый камень, последовать за призраками печали, боли и правды, которые она чувствовала в больнице и потом во дворе. Взявшись за ледяную ручку, она чуть-чуть повернула ее и толкнула дверь. Та заскрипела ржавыми петлями. За дверью оказалась небольшая площадка, а дальше – ступеньки, исчезающие в темноте. Холод призрачной девушки еще держался, как запах пепла в потухшем очаге. Фрэнки медленно спустилась по ступенькам в коридор.

Там царил мрак, но не мертвый, в воздухе ощущалось электричество, как после чирканья спички перед вспышкой пламени. Кожа Фрэнки, от кончиков пальцев до плеч, покрылась мурашками, волосы встали дыбом.

– Эй! – окликнула она.

Тьма манила, сгущалась, увлекала ее в свою глубину. Фрэнки нашла на стене выключатель и увидела, что здесь тоже по обе стороны есть дверные проемы. Она заглядывала на ходу в небольшие комнатки. В каждой стояли узкая кровать и шкаф. Она отсчитала двенадцать комнат, прежде чем вошла в очередную и коснулась ладонью холодного матраса. Но кровать была необычной: в изножье – хомуты, в изголовье – ремни. Фрэнки в замешательстве потрогала хомуты, уставилась на крошечные красные пятнышки на матрасе. Она не видела в углу призрака с окровавленными волосами, не слышала ее жалобных причитаний. И все же ее посетило видение: девушка на кровати с ногами в хомутах и пришпиленными руками умоляет монахиню, уносящую ее ребенка: «Нет, пожалуйста, подождите!».

Боль от этого зрелища пронзила грудь Фрэнки, и она закрыла глаза. Может, некоторые девушки испытывали облегчение; может, некоторые надеялись, что их детей отдадут любящим родителям, что это к лучшему, что всех ждет лучшая жизнь. Но ощущение было тем же самым. Как бы ты ни надеялась, надежда может разбить твое сердце.

Она выскочила из комнаты в коридор, в пульсирующей темноте инстинктивно сложив руки колыбелью, как делала ее мать в Даннинге. Девушек так жестоко наказывают за любовь, так жестоко, что могут их сломать.

Фрэнки крепче сжала руки, обхватывая саму себя. Но, может быть, давным-давно мать тоже сильно ее любила.

Она не стала садиться в трамвай. Она добралась до дома бегом, с каждым шагом повторяя «Аве, Мария», на каждом выдохе – «Отче наш».

– Где ты была? – спросила Тони, когда вошла Фрэнки. – Почему ты так вспотела?

Фрэнки сняла шляпку.

– А где все?

Тони плюхнулась на стул.

– Они заставили меня вкалывать весь день как собака. Папа с Адой пошли навестить ее мать. Кора и Бернис расфуфырились и смылись в Центр военнослужащих. А Дьюи… ну… – Она обхватила себя руками и уставилась на поцарапанную столешницу: – Не знаю, где Дьюи, и меня это не волнует.

Фрэнки села на соседний стул.

– А что с Дьюи?

– Не беспокойся насчет этого.

– Тони, что-то случилось? Он что-то сделал?

Тони потерла пальцем царапину на столе.

– Я купалась в ванной, а он ввалился. Сказал, что случайно.

– Не случайно, – ответила Фрэнки. – Вот мерзавец.

Она вскочила со стула и прошлась по кухне, охваченная бешеным возбуждением.

– Он ко мне не прикасался и ничего такого.

– Чтоб он провалился! – вырвалось у Фрэнки.

Тони склонила голову набок и внимательно посмотрела на сестру:

– Фрэнки, что с тобой?

– Ничего. Я в порядке.

Тони подождала, не скажет ли Фрэнки еще что-нибудь. Но та молчала.