– Замолчите!

– Мне так жаль, – произнесла сестра. – Не представляешь, как жаль.

Фрэнки зажмурилась, пытаясь вновь отгородиться от мира, но мир не поддавался. Она чувствовала руки Сэма на своей коже, могла вызвать запах земли и шерсти так, словно он сидел рядом на кровати и говорил, как ему жаль. Ее тело отяжелело, желудок сжался, и она вырвала всю воду, которую ей удалось выпить. Глядя, как она силится восстановить дыхание, я сама перестала дышать. Я схватилась за грудь, хотя и не нуждалась в дыхании. Волк скулил и царапал когтями пол.

Все, о чем она просила, – это немного времени. Не очень большая просьба, но при этом и очень большая, как я сказала бы ей, если бы она могла меня слышать.

В шоке она только потеряла больше времени. Думаю, мы обе потеряли. Я очнулась на полу в лазарете. На месте сестры Берт сидела Тони и грызла ноготь. На стуле с другой стороны кровати – Лоретта с книгой на коленях. Девушка с окровавленными волосами и разинутым ртом висела за окном, но, кроме нас с Волком, ее никто не видел.

– Фрэнки! – воскликнула Тони, когда веки ее сестры затрепетали. – Мы думали, ты никогда не очнешься!

– А я и не хотела очнуться, – хрипло проговорила она.

Голос Фрэнки звучал как мой.

Тони взяла Фрэнки за одну руку, Лоретта – за другую. В отличие от прикосновений сестры Берт, эти не казались ей чужими.

– Я хотела бы поговорить с твоим парнем, – сказала Тони. – Хотела бы его узнать.

– Да, – ответила Фрэнки, – я тоже.

– Достаточно было увидеть, как он на тебя смотрит, чтобы понять, насколько сильно он тебя любил, – произнесла Лоретта.

«Люблю, Сэм». «Люблю, Сэм». «Люблю, Сэм».

– Мы хотели завести дом и сад, – говорила им Фрэнки. – Мы собирались выращивать цветы и овощи. Мы хотели быть счастливыми.

– Конечно, хотели, – сказала Лоретта. – Конечно.

Когда монахини прогнали Лоретту и Тони, Фрэнки достала письмо, которое так и не закончила. Она начала его сразу после панихиды по приютским парням, но так и не смогла переделать начисто. Она взяла черную пастель.

Дорогой Сэм,

сегодня был печальный день, потому что нам пришлось идти на панихиду по приютским мальчикам. Не знаю, был ли ты с ними знаком. Одного звали Клей. Стелла некоторое время ему писала. Она разразилась рыданиями на поминальной службе, но, когда мы спросили ее о Клее потом, ей пришлось пролистать его письма, чтобы вспомнить, каким он был! Вот такая она. А потом горнист переврал мелодию. Она звучала так фальшиво, словно в церковь ввалился слон из цирка. Я подумала о тебе, как бы ты рассердился. Ты бы никогда не испортил отпевание бедных душ. Но я должна признать, что это было забавно. Мы все немного посмеялись. Но это не был плохой смех – по крайней мере, я так думаю.

Я думаю, что после всех ритуалов и оплакивания те ребята на Небесах услышали наш смех и тоже посмеялись, потому что поняли: во всем можно найти радость, даже в печали, как всегда говорит сестра Берт. Помнишь ее? Она похожа на хорошенькую куклу для кофейника. Ты видел там монахинь? Уверена, ты их не пропустил, даже тех, которые выглядят как хорошенькие куклы для кофейника.

Ты по мне скучаешь? Я скучаю. Я мечтаю об оранжерее. Мечтаю о нашем будущем саде. Мы посадим там тюльпаны, про которые ты говорил, что они дороже золота. К нам будут прилетать пчелы, а может, мы заведем улей. Пчелы не будут жалить, а если и будут, то укусы будут не больнее поцелуя. Я буду печь тебе любые пирожные, какие захочешь, с медом. Или с сахаром, когда сможем его достать. Или буду готовить блюдо твоей мамы, то странное, с яблоками и капустой. Гумбо? Гумбо! Ветчину и фасоль, такую зеленую, что на нее больно смотреть. Картофельное пюре. И все с настоящим сливочным маслом. Ты сможешь играть мне, пока я буду готовить, сможешь играть мне всегда. Такие же счастливые мелодии, какими будем мы.

До встречи,

твоя девушка Фрэнки

Утром сестра Берт обнаружила, что Фрэнки спит, а ее пальцы перепачканы черной краской.

Фрэнки дали неделю на лечение. Потом к ней пришли Тони с Лореттой.

– Ты как, можешь встать с постели? – спросила Тони.

– Зачем? Я нужна на кухне? – спросила Фрэнки. – Я должна в наказание драить полы и мыть туалеты? Мне хотят обрезать волосы?

Тони прикусила губу и глянула на Лоретту. Та сказала со вздохом:

– Они решили, что если позволят вам с Тони остаться, то это дезорганизует других девочек.

Дезорганизует.

– Что это значит?

– Вы с Тони уходите.

Фрэнки рассмеялась. «Приходится находить поводы для смеха, – подумала она, – особенно когда нет ничего смешного».

– Нас сошлют в монастырь в деревне?

– Нет, – ответила Лоретта. – Вы вернетесь к семье.

– К семье? К какой семье?

– К папе, – сказала Тони. – Нас отправляют к папе.

Отец Фрэнки, Гаспар Мацца, приплыл в Америку с Сицилии в 1918 году, когда ему было двадцать. После нескольких недель в битком набитом трюме с сотнями смердящих мужиков он выбрался из недр судна, как мотылек из кокона, и согрелся на солнышке. С острова Эллис он уехал на поезде в Чикаго. В Италии он работал подмастерьем у сапожника и этим же занялся на новом месте. В захудалом районе Саут-Сайда Гаспар возился с кусками кожи в сыром подвале под лавкой, которой владел старый неаполитанец по имени Сесто.

Старые неаполитанцы славились сумасбродством, а Сесто был сумасброднее большинства из них. Если он находил работу Гаспара недотягивающей до совершенства, то отвешивал ему крепкий подзатыльник. Не раз он спускал подмастерье с каменных ступеней. Когда хозяин решил, что клиентка больше заинтересовалась темноволосым красавчиком, принесшим из подвала новые туфли, чем самими туфлями, после ее ухода пнул парня в живот. Однако Сесто был мерзавцем, но не глупцом. Он начал в самые оживленные часы вызывать Гаспара из подвала и ставить за прилавок, где парень улыбался женщинам, приносившим обувь в починку или заказывавшим новую. И в конце концов Гаспар стал помогать им с примеркой.

Он усаживал женщину на маленькую скамейку в углу темной лавки и опускался перед клиенткой на колени. Самым скандальным образом Гаспар нежно снимал с нее обувь, клал ступню на собственное бедро и, придерживая одной рукой за икру, второй доставал новую туфлю. Он надевал женщине новые туфли и смотрел, как напрягаются ее ладные икры и сокращаются бедра, когда она шествует по магазинчику, испытывая его изделие. Он любил всех женщин, заходивших к ним: старых и молодых, высоких и низких, толстых и худых, темнокожих и белых, милых и колючих, итальянок и не итальянок. В мире было так много красоты, так много красоты в этих женщинах, и все они так уязвимы с затянутыми в чулки ступнями.

Однажды свою обувь в починку принесла прекрасная девушка по имени Катерина. Гаспару понравились оттенок ее кожи, длинные вьющиеся волосы, форма носа и подбородка, и по ее акценту он понял, что она тоже сицилийка. Кожа ее икр была мягкой и податливой, и девушка так мило вздрагивала от его прикосновений. Гаспар влюбился в нее, как влюблялся в каждую женщину: сильно и безраздельно. Однако его любовь к Катерине задержалась, по крайней мере на время. Понимаете, у него были проблемы с тем, чтобы оставаться влюбленным. Когда влюбляешься так быстро, как Гаспар, когда на тебя влияет малейший намек на чувство, малейшее бурление крови, ты можешь и разлюбить так же быстро – и это касается мест, работы, женщин. Ты способен даже поступиться собственными детьми, убедив себя, что можно начать сначала, подобно тому, как меняешь изношенную пару обуви на новую.

Отец Фрэнки забрал ее с Тони пасмурным летним днем. Воздух был так напитан дождем, что изнуряло даже простое дыхание. Фрэнки ждала, что отец будет кричать, обрушит на них сердитый поток итальянских слов, может, даже даст пару тумаков, но, похоже, он уже накричался в первый день посещений, после письма сестры Берт, и больше не собирался ругаться. Он, как обычно, обнял обеих и даже занес их чемоданы в трамвай. Пока они ехали от приюта в Роджерс-Парк к новой жизни в Вест-Тауне, Фрэнки старалась надеяться. Она закрыла глаза и сказала себе, что получила то, чего сироты хотят больше всего на свете: семью. Но она этого не ощущала. Вито был где-то в Северной Африке. Сэма, прекрасного Сэма больше нет. Тони свернулась клубочком рядом с ней, а отец сидел через проход и насвистывал незнакомую Фрэнки мелодию.