«Не уходи! – закричала я. – Возьми меня с собой». Но она не могла: я была ее подругой, но не из ее народа, она не могла научить меня словам, а я не смогла бы им научиться. Ее история не была моей. Последний взгляд, последняя блаженная улыбка – и она поднялась в воздух. Она улетала все выше и выше, в бархатную непроглядную тьму, в долгую ночь прощения, пока не просочилась сквозь звезду, сквозь дверь, где небеса приветствовали ее.

У меня не было крыльев, поэтому я не могла улететь. Мне пришлось бы бежать или скрестись когтями.

Мы с Волком вернулись в антикварный магазинчик и устроили там разгром. Опрокинули полки, разорвали книги, разбили красивые лампы, перевернули столы. Фотографию рыжеволосой, невзрачной как молоко, мы оставили нетронутой посреди комнаты.

Мужчина нас видеть не мог, но зато он видел, что мы делали, наше воздействие на его мир. Но его я не убила. Он был слишком слаб, слишком жалок, и Маргарита не хотела бы, чтобы я его убила. Она предпочла бы, чтобы он жил со всем этим и с тем, каков он. Когда он сидел, плача, на руинах магазина, на руинах собственной жизни, с черной кошечкой, свернувшейся у него на коленях, я наклонилась и прошептала ему на ухо: «Даже эта кошка заслуживает лучшего».

Когда Маргарита улетела и мы с Волком покинули антикварный магазинчик, я потерялась. Не знаю, где я была. Если Волк и помнит, то держит в секрете. Я очнулась на кладбище возле приюта, прислонившись к такому старому надгробию, что имя на нем стерлось. «Здравствуйте, леди, здравствуйте, джентльмены», – сказала я, но без сердечности.

Кого я обманываю? У меня нет сердца, больше нет. Возможно, и не было никогда.

Я отправилась повидать Фрэнки. Всю зиму она, в собственной маленькой петле, ходила на работу, возвращалась домой, ходила на работу, возвращалась домой, ходила на работу, ходила в кафе. В феврале ей исполнилось восемнадцать. Она ожидала, что почувствует себя взрослой, ожидала, что станет сама себе хозяйкой, но вместо этого ощущала, что заперта в ловушку, как и всегда. Наступил апрель, и внезапно скончался президент Рузвельт, но война продолжалась без него, словно ничего не изменилось. По ночам Фрэнки ворочалась, стараясь устроиться поудобнее рядом с сестрой на комковатой старой кровати, но однажды проснулась, услышав, как кто-то или что-то царапается в дверь спальни: «Чирк, чирк, чирк». Она стала спать на кушетке в гостиной с вилкой под подушкой на всякий случай.

К маю Фрэнки ходила в кафе каждое утро перед работой только затем, чтобы выбраться из дома. Иногда она даже ужинала там, если удавалось сэкономить. Обычно это означало, что домой придется идти пешком, но в этом не было ничего страшного.

– Смотри, Харви, вот она, наша гулена. Опять поздно легла, Фрэнки? – приветствовала Нэнси однажды утром, наливая Фрэнки кофе, пока Харви клал в тостер два ломтика хлеба.

– Ну да, поздно, – ответила Фрэнки. – Но не по той причине, о которой ты подумала.

Фрэнки не спалось, поэтому она читала в гостиной книгу, которую дала Лоретта, – «Дерево растет в Бруклине». В гостиную ввалился Дьюи, от которого разило спиртным. Он сел на Фрэнки, будто не зная, что она здесь. Она спихнула его, и он ушел, но она всю ночь беспокоилась, что он вернется, проберется в ее комнату и…

– Эй, Харви, она говорит, что не по той причине, о которой я думаю! А что я думаю, Фрэнки? – Нэнси поставила локти на стойку и потерла подбородок: – Я думаю, что ты подцепила нового парня и вы были на танцах.

– Ха! – сказала Фрэнки. – Абсолютно мимо.

– Ладно. Значит, вы обжимались.

Фрэнки чуть не выплюнула кофе, а Харви усмехнулся, выкладывая на тарелку тосты.

– Нэнси!

Фрэнки огляделась и понизила голос:

– Не говори такие вещи.

– Почему? За такой симпатичной девушкой парни, наверное, строем ходят. Я права, Харви, я права?

Она поставила перед Фрэнки обычную тарелку с тостами.

– У меня нет парней, – сказала Фрэнки.

– Да ладно тебе!

– Правда. У меня когда-то был парень, но…

– Но?

Фрэнки отломила от хлеба корочку.

– Вряд ли мой отец одобрит, если я буду гулять с парнями.

– Он такой строгий?

– Старомодный, – ответила Фрэнки.

– Я знаю таких, поверь мне. – Нэнси взяла тряпку и принялась вытирать стойку. – Хотят, чтобы девушка вышла замуж, но не хотят, чтобы она встретила парня, за которого выйдет. Маленькая нестыковка, правда?

– Наверное.

– Не наверное, я это точно знаю. Да, Харви? – Закончив вытирать стойку, Нэнси бросила тряпку в раковину и уперла руки в бока. – Хочешь знать, что еще я знаю?

– И что же?

– Твой партнер по танцам где-то совсем близко, – сказала она, погрозив пальцем Фрэнки. – Уж поверь мне.

Фрэнки вышла из кафе, думая о Сэме, думая о партнерах по танцам, и тут заметила, что люди уже танцуют. Множество людей, мужчины и женщины. Радостно кричат и целуются. Прежде чем Фрэнки поняла, что происходит, к ней подбежала девушка в платье в горошек и сказала:

– Разве не чудесно?

– Да! А что чудесно? – спросила Фрэнки.

– Разве ты не знаешь?

– Чего не знаю?

Девушка стала прыгать, как марионетка.

– Германия капитулировала. Война закончилась!

Фрэнки шла домой по улицам, бурлящим импровизированным праздником, – люди целовались и смеялись, вальсировали и обнимались. Ее же собственные эмоции метались между счастьем и горем. Счастьем оттого, что Вито скоро вернется домой, и горем потому, что для Сэма слишком поздно – и для многих других слишком поздно. Прежде чем открыть дверь в квартиру за обувным магазином, она стерла с лица все слезы счастья и грусти, потому что не хотела объяснять их Коре, Бернис или Аде и вообще никому. Но ее опасения оказались напрасны: ей повезло, что в кои-то веки в квартире никого не было, а на кухонном столе лежало адресованное ей письмо.

Дорогая Фрэнки,

тебе и твоей сестре нужно кое с кем встретиться. Я заберу вас в следующую субботу в полдень, и мы пойдем вместе. Вам нужно знать. Отцу не говори.

Люблю,

тетя Марион

«Пойдем? Куда?» – подумала Фрэнки. Она не видела тетю Марион с того дня в приюте. И с кем встретиться? Что знать? Непонятно почему на нее нахлынул страх, заставив стиснуть зубы и сделав шаги медленными и тяжелыми. Всю неделю девушки в офисе болтали об окончании войны, о женихах и мужьях, которые вернутся домой, о вкусе сахара, стейка и настоящего сливочного масла, а Фрэнки с трудом заставляла себя отвечать. Нэнси подавала ей тосты, и она ела, не чувствуя вкуса, во рту так пересыхало, что она не могла отличить хлеб от собственного языка.

Наступила суббота, и пришла тетя Марион, как всегда, крепкая, со своей огромной сумкой. Тетя Марион сказала Аде, что заберет племянниц на ланч.

– Как… мило, – выдавила Ада. Ее губы сжались, что могло бы напоминать улыбку, если бы ее рот и мышцы помнили, как улыбаться, если бы Ада была достаточно рада, или достаточно довольна, или хотя бы достаточно вежлива. – Уверена, что они этого заслуживают.

На ланч они не пошли. Вместо этого тетя Марион села вместе с Фрэнки и Тони в трамвай. Они около получаса молча ехали на запад по районам, которые Фрэнки раньше никогда не видела. Добравшись до Наррангасетта и Монтроза, они пошли пешком. И только когда они приблизились к огромному комплексу зданий, которые показались Фрэнки какими-то средневековыми: из Англии или еще откуда-то, с придворными, рыцарями и запертыми в башнях королевами, – только тогда тетя Марион сказала:

– Крепитесь, девочки. Обе.

– Крепиться? А что это за место? – нетерпеливо спросила Тони.

– Это больница, – ответила тетя Марион.

Тони тряхнула головой, перья на ее шляпке качнулись.