У Фрэнки не было отца и не было матери. Ей придется устраиваться в жизни самой. С Сэмом ей это удастся. Она будет не одна. И с Тони все будет хорошо. С Тони всегда все хорошо. Тони не станут наказывать за то, что натворила Фрэнки, Тони слишком юна. Может, она даже обрадуется, когда Фрэнки уйдет.

К счастью для Фрэнки, сестра Джорджина их не видела. Не в этот раз. Монахиня по-прежнему смотрела на самолет, висевший высоко над головой и слегка покачивавшийся от веса призрака. В кабине сидела девушка с разбитым лицом и отчаянно пыталась улететь.

Героем моего старшего брата Уильяма был Теодор Рузвельт – охотник на медведей, лошадник и стрелок Тедди Рузвельт. Отец говорил, что это из-за Тедди Уильям так отчаянно рвется на войну. Уильям ненавидел лошадей – точнее, это они его ненавидели. Стрелял он ужасно, и любой уважающий себя медведь сожрал бы его, а кости использовал как зубочистки, но Уильям читал книги Рузвельта как Святое Писание: «Грубые наездники», «Покорение Запада», «Беседы о женственности и детстве», «Америка и мировая война». Когда Германия потопила «Лузитанию», Уильям не мог поверить, что Вудро Вильсон не повел всю американскую армию к немецким границам. Он считал, что тот не мужчина, кто не держит в руке пистолета, кто не желает защищать дом и страну до последней капли крови, своей и чужой, и неважно, как далеко придется ехать. Когда Уильяма признали негодным к службе из-за слабого зрения, он воспринял это как приговор не здоровью, а своей мужественности. Как и многие парни. Словно мерилом человека является количество людей, которых он желает убить. А Уильям желал.

Однако не все выказывали такую ретивость.

– Эй! – Сэм потянул руки Фрэнки, обвившие его шею. – Не так крепко. Задушишь.

– Прости, – проговорила она.

Последнее время, когда она была с ним, ее охватывал холод, внутри все леденело. Приближался его восемнадцатый день рождения, а война еще не закончилась. Но, может, скоро закончится. Может, антигитлеровская коалиция побьет немцев и японцев. Может, завтра или на следующей неделе она услышит, как обычную радиопередачу прерывает сообщение, что Гитлер капитулировал и больше ни один парень не уйдет воевать.

– Ну же, Фрэнки, отпусти.

Сэм встал и провел пальцами по волосам. Лицо его было бледным и осунувшимся, вокруг глаз пролегли морщинки, словно он внезапно постарел.

– Что случилось?

– Не знаю. – Он покачал головой. – Знаю, конечно. Я должен записаться.

Она поняла, о чем речь, но все равно спросила:

– Куда записаться?

– В армию, глупышка.

– Не называй меня глупышкой, – сказала она, хотя умышленно вела себя именно так. – Ты пока еще не должен записываться.

– Запишусь через пару месяцев.

Он подошел к окну. На спине на темной рубашке у него остались отпечатки ее рук. Фрэнки месила тесто для пирога и была вся в муке, которой перепачкала и Сэма. Она решила не говорить ему, пусть остается с отметинами.

– Все должны служить, – сказала она после паузы.

– Ты не должна, – возразил он, оглянувшись через плечо.

Она не поняла, что он хочет этим сказать.

– Мой брат Вито ушел служить. И с ним все хорошо.

– Не со всеми все хорошо, Фрэнки.

– Я знаю. Но с Вито все будет хорошо, и с тобой тоже.

– От одного твоего желания ничего не зависит, – произнес он.

В ней вспыхнул гнев, словно от спички, и растопил холодный комок внутри.

– Зачем ты мне такое говоришь? Зачем хочешь, чтобы я волновалась за брата? Зачем хочешь, чтобы волновалась за тебя?

Он засунул руки в карманы и, глядя в окно, что-то пробормотал. Она не расслышала и переспросила:

– Что?

Он слегка повернул голову, так, что Фрэнки видела половину его лица.

– Я сказал, что боюсь.

Она открыла рот, но не вымолвила ни слова. Вито никогда не писал, что боится, хотя, возможно, боялся.

А потом Сэм напугал ее: он заплакал.

Не зная, что делать, она взяла его лицо в руки и целовала, пока соль не высохла на ее коже.

Бешеная Морин налила мне бурбона. Волку она поставила чашку воды, показав ему татуировку лисицы на бедре. Когда она сгибала колени, казалось, что лисица напрягается, готовясь к прыжку. Волк вскочил на табурет рядом со мной и принялся лакать бурбон. Я не стала у него отнимать.

«Каждый раз, слыша стук в дверь, я бежала открывать, на случай если это он принес письмо или посылку отцу, – говорила я. – Он сказал, что его зовут Бенно. Но это было не настоящее имя. Настоящее он не хотел говорить».

Бешеная Морин, вытиравшая большими кругами стойку, сказала мне то же, что и Маргарита: «В именах заключена сила. Он не хотел отдавать то немногое, что имел».

«Я хотела больше, – ответила я. – Хотела все. Когда я смотрела на него, чувствовала… что-то странное внутри, смутное, бесцветное и неясное. Такое же странное я почувствовала, когда впервые нашла в шкафу моего брата Уильяма французские открытки. Как будто открыла секрет, который все от меня таили. Как будто он сам был секретом. Как зуд на коже в месте, куда не дотянешься, как ни старайся. За ужином мама увидела красные отметины на моей шее. “Что ты с собой делаешь? – спросила она. – Что ты натворила?”»

В кухне, в коридоре, во дворе под ангелом, в классных комнатах для музыкальных занятий – каждый раз и везде, где можно было улизнуть, Фрэнки встречалась с Сэмом. Они находили местечко посидеть, поговорить о том, как прошел день и чем собираются заняться завтра и послезавтра. Они целовались, и время утекало, словно вообще не имело значения. Иногда, если рядом никого не было, Сэм негромко играл для Фрэнки на трубе приятные мелодии. Фрэнки нравилась труба – она звучала грустно, но сильно. Она и сама себе казалась такой.

Но разве кто-то на свете так силен, как думает?

– Нет, – сказала Фрэнки. – Нет, нет, нет!

– Фрэнки, мы же знали, что письмо когда-нибудь придет, – ответил Сэм.

– Когда?

– Завтра.

Слово пронзило ее как шрапнель.

– Завтра! Ты не можешь уйти завтра!

Она схватила его за рубашку, словно могла заставить остаться, если держать достаточно крепко.

– Я бы сказал тебе раньше, но тоже не знал. Мне просто велели доложиться в городе.

– Это нечестно, – вырвалось у нее.

Происходящее правда было нечестно, но это ничего не меняло. Потому что шла война и потому что сам Сэм изменился. Он ожесточился, больше не мечтал о тюльпанах. Он сказал себе, что война может оставить шрамы, но шрамы для мужчины – не худшее. Сказал себе, что даже если война отнимет часть тела: руку или ногу, – у него останутся другие руки и ноги: руки и ноги Фрэнки. Она будет его поддерживать. Он сказал себе, что если ему суждено умереть, то Господь сделает его смерть быстрой. А если не Господь, то бомба.

Если придется, он станет молиться бомбам.

– Ладно тебе, Фрэнки. Ты же будешь мне писать?

Она попыталась взять себя в руки, вытерла глаза.

– Да, конечно, буду. Ты знаешь, что буду.

– И я буду тебе писать. Каждую неделю, хорошо?

– Обещаешь? Каждую неделю?

Он поцеловал ее в макушку.

– Договорились. – Он посмотрел на часы. – У нас мало времени. Я сказал сестре Корнелии, что забыл пальто. Она начнет беспокоиться, если не вернусь быстро.

– Сначала сыграй мне.

– Я не…

– Пожалуйста, – попросила она. – Просто сыграй мне песню, прежде чем уйдешь.

– Что ты хочешь, чтобы я сыграл?

– Не знаю. Что-нибудь. Прощальную песню.

Подумав минуту, он поднес трубу ко рту, закрыл глаза и начал играть. Фрэнки не знала этой песни, но мелодия была радостной, ноты порхали и танцевали, как бабочки. Почему-то от такой радостной песни в такое печальное время ей стало еще печальнее, будто радостные песни – всего лишь пожелания, мимолетные, как первые весенние цветы.